И почтенные супруги тянут темное пиво и болтают, как школьники, сидящие после уроков на заборе возле школы, и снисходительно посматривают на молодежь, проносящуюся по парку бесформенными стайками.
Постепенно темнело. Осень дышала протяжно, и листья прилетали откуда-то из глубин парка, чтобы мазануть по ногам и прибиться к разноцветному кудрявому подолу, что вьется возле музыкального киоска. Бессвязная песенка булькает из динамика, и уже появился сумасшедший с невидимой гитарой.
Он был оборван и чумаз, но не это обособляло его от остального человечества: маленькое, изжеванное лицо не оборачивалось навстречу той реальности, которую предлагала обычная жизнь; оно было вечно обращено к чему-то иному, чего прочие не видели.
Широко расставив ноги и заранее исказившись в страдании творчества, он принимался бить кистью руки по струнам, которые могли бы располагаться у него на животе. И хотя струн никто не видел, это вовсе не означало, что их не существует.
Он гримасничал и извивался всем телом, и плоская гитара сильно била его по плоскому животу. Он был из числа тех, кого процесс творчества искажает и обезображивает.
Осень постепенно растворялась в портере и вместе с ним хмельно расходилась по жилам, превращая людей в своих агентов: у них делались осенние глаза, они вели осенние разговоры, и сумерки становились для них хрустальными, ломкими. Все сплеталось в прозрачном синеватом воздухе: голоса и разрозненные музыкальные ноты.
Сумасшедший с невидимой гитарой принадлежал парку, мятый саксофонист был пришлым. Поэтому саксофонист мог стать опасным.
Устав от пустой беготни за прохожими, он бросил инструмент в футляр, бешено огляделся по сторонам и снова увидел тех супругов, что так презрительно прошли мимо него. Негодующе двинув сытым ртом, он двинулся к ним.
Муж встал.
– Ну, – сказал он, сжав кулаки, – что тебе надо?
Было очевидно, что он предвидел такой поворот событий и готовился заранее. Саксофонист произнес несколько бессвязных слов. Он захлебывался от злости.
Женщина с восхищением смотрела на своего мужа. Потом она случайно встретилась глазами с саксофонистом, и тот содрогнулся всем телом: во взгляде женщины появилась скука. Она не боялась, даже не досадовала – просто скучала.
И тут случилась очень странная вещь.
Из полумрака высунулась рука. Длинная, с костлявыми пальцами, поросшими рыжей шерстью. Рука схватила саксофониста за бок. Когти вышли из пальцев и впились в мятый коричневый костюм. На костюме проступили капельки крови. Саксофонист завизжал. Звук был похож на тот, что выдавливался из несчастного саксофона. Затем все пропало: и незадачливый музыкант, и футляр с инструментом, и волосатая лапа.
Сумерки были полны света фонарей, люди шли к станции метро, и часть их оседала возле ларьков, чтобы глотнуть осени перед расставанием.
Старик-бомж по-прежнему сидел на парапете возле подземного перехода возле станции. Задрав рукав своего бесформенного пиджака, он чесал локоть. Затем вдруг расхохотался и быстрым движением пересел поближе к супругам.
Старик-бомж был здешний, поэтому супруги не стали ни возмущаться, ни отходить от него подальше. Скука ушла из глаз женщины. Мужчина снова уселся, разжал кулаки. Ему было досадно за то, что он так сорвался. Как-то несолидно все это получилось.
– И он еще говорит о монстрах! – сказал старик-бомж.
Мужчина уставился на него.
– Вы обо мне?
– Нет, я о монстрах! Вы видели монстра?
– На картинке, – сказал мужчина. – В чем дело?
– Я – монстр, – пояснил бомж. – По вашим меркам, во всяком случае.
И снова скромно почесал руку, после чего опустил рукав.
– Это вы его утащили? – удивилась женщина. И быстро добавила: – Ну, я почему-то так и решила!
– Да, моих рук дело, – сказал бомж. – Говорю вам, я – монстр. Собственно, я не стал бы вмешиваться. Отнюдь. Вы абсолютно в полном состоянии его были изгнать. Но…
– Вы не бомж, – сказал мужчина.
Старик поднял лохматые брови и задержал их в этом положении минут на пять. Собственно, все то время, пока шел разговор, брови его торчали в совершенно неестественном месте, почти под самыми волосами.
– У меня нет своего жилья, – возразил старик. – Нет уж, я бомж. Я вот и в газете читаю…
Он вытащил из кармана мятую газету. Это был «Коммерсантъ».
– Я – часть города, я должен знать, чем дышит город, – пояснил старик. – Я хорошо знаю, кто я такой.
– Вам дать денег? – спросила женщина. Она задала свой вопрос очень просто, поэтому старик ответил ей так же просто:
– У меня достаточно денег. Могу даже угостить вас пивом.
– Это излишне, – произнес мужчина.
Женщина замолчала.
Старик вернулся к первой теме:
– Я бы хотел, чтобы вы отнюдь не неправильно смотрели на проблему монстров. Истинные чудовища могут встречаться. Не следует недооценивать возможность подобной встречи. Ее выгоды и недостоинства. Я хорошо говорю по-русски?
– Для монстра – великолепно, – сказала женщина.
– Тата! – одернул ее муж.
Она поджала губы, метнула в него хитрый взгляд и тихонько засмеялась, отвернув лицо в сторону.
– Не все из нас так хорошо устроены, как я, – сказал старик. Он поднял руку и некоторое время возился со своими бровями, возвращая их на правильное место, ближе к глазам. – Кожа слушается плохо. Особенные мышцы. У меня не хорошо развиты. Требуется тренировка, тренировка! Я прочитал это слово в газете.
Он задумался.
– Здесь я вспоминаю дом, – сказал он наконец, после долгой паузы, и показал на станцию метро. – Дым родного очага. Что-то в такой родословной.
– В таком роде, – машинально поправила женщина. И спохватилась: – Извините!
– Ничего. Я должен практиковаться. Еще одно слово из газеты. Тренироваться и практиковаться.
Станция метро «Горьковская» похожа на перевернутую суповую тарелку. Суп из нее не вылился, а застыл, образуя полукольцо. Там горят огни: внутри станции кипит жизнь, люди покупают жетоны – только ради того, чтобы тотчас расстаться с ними и ступить в совершенно иной мир, где лестницы двигаются вниз, а лампы медленно плывут вверх. Везде тепло и ярко, деловито стучат механизмы, можно сесть и читать, или разговаривать, или купить у поздней торговки букет цветов и глупую книжку в яркой обложке. И поезд услужливо повезет тебя домой.
Старик-бомж показал на станцию рукой, немного более торжественно, чем она заслуживала, и повторил:
– Дым родного очага. Это здесь.
И замолчал, прикрыв глаза совершенно гладкими синеватыми веками.
Это случилось в самом начале шестидесятых, подумал старик. И проговорил, не поднимая век:
– Это случилось в начале ваших шестидесятых… Мы разбились.
Было очень тихо. Негромкая спокойная музыка вечера уже разливалась повсюду, она состояла из множества звуков, которые звучали в таинственном, почти невозможном согласии, – очень большой, непрерывно импровизирующий джазовый оркестр: упорядоченный хаос, производимый талантливыми хулиганами.
– В каком смысле – вы разбились? – уточнил мужчина, потому что старик на мгновение замолчал.
Бомж повернул к нему голову и открыл глаза. Светящиеся голубые плошки повисли в темном воздухе, но это не выглядело страшным. Затем огонек погас – веки снова упали.
– Наш челнок, – сказал старик. – Да, это называется челнок. Я смотрел фильм. В больших магазинах телевизоры стоят возле витрин, и там показывают фильмы. Челнок.
– Еще их называют шаттлы, – блеснула познаниями женщина.
Муж быстро сжал ее руку: он боялся, что старик, если его перебивать, не закончит свою историю. Но этого не случилось.
– Наш большой корабль находился на орбите. Для исследования был направлен челнок. Челнок. Два десятка научных. Так это называется?
– Научных? – переспросила женщина.
Муж догадался:
– Вы хотели сказать – ученых?
– О! Не вполне понятная разница, но хрен с ним – пусть будет «ученых», – обрадованно кивнул старик. – Нам было весьма любопытственно. Мы нетерпенственно ждали соприкосновения с вашей почвой. Земля чрезвычайно симпатичная, если смотреть из космоса. При ближнем рассмотрении – тоже. Весьма. Ее леса раскудрявились и летели к нам навстречу… А потом мы разбились.