– Но что-то же можно сделать? – опустилась я на подлокотник кресла. – Эй... я понимаю, как это страшно. Но, Юджи, ещё можно надеяться. Нельзя сдаваться.
Юджин молчал, и я, не находя слов, дрожащими пальцами коснулась его плеча. Парень вздрогнул, а затем потянулся к моей ладони и крепко сжал.
– У тебя руки... тёплые, – тихо обронил он.
– Мне надо подменить госпожу Роджи, – аккуратно потянула я ладонь из чужих рук. Но Юджин держал крепко.
Слишком крепко.
– Эй… мне, правда, надо идти.
Парень нехотя меня отпустил, и я тенью юркнула в коридор. Взбежала по лестнице и замерла перед дверью Ияри. Шлёпнула себя по лбу. Хотела ведь дать Юджину отставку, а теперь что? Моё сострадание для него – надежда. Положительный ответ!
– Почему всегда всё так не вовремя?.. – пробормотала я и вошла в спальню. Офелия сидела на краешке кровати и бессильно плакала.
– Госпожа Роджи, давайте я побуду с Ияри, а вы отдохните. Всю ночь ведь не спали...
Офелия зыркнула на меня и мотнула головой.
– Я не оставлю дочь! – крепче сжала она маленькую ручку, лежащую поверх одеяла.
Я со вздохом переступила с ноги на ногу. Запах в комнате стоял тошнотворный: травы Берима, затхлость, болезнь…
– Госпожа Роджи, вам силы нужны. Ещё не поздно... ещё надо бороться за Ию. Не хотите спать? Не заставляю. Но хотя бы поешьте.
Офелия вновь упрямо мотнула головой и хлюпнула носом.
– Не могу, – прошелестела она. – Атайей клянусь, просто не смогу!
– Мама, пойдём, – вошёл в комнату Юджин. – Лиза побудет с ней. Пойдём. Тебе, правда, надо поесть. Ради Ияри.
Чудо, но Офелия послушно уцепилась за руку сына и на слабых ногах пошаркала из комнаты. Я с жалостью проводила её взглядом. Болезнь, что косит ребёнка, вдвойне коварна. Сперва точит главную опору – мать.
Я поправила приглушающую свет тряпицу на прикроватной лампе и со вздохом опустилась на стул у кровати.
Мне нравилась Ияри. Не по годам рассудительная, заботливая. Добрая девочка достойная жить. И то, что крохе суждено умереть, посерев и высохнув... Где справедливость? В чём смысл?
Я зажмурилась, боясь дать волю слезам. Но солёные капли и сами не шли.
Может, Офелия выплакала всю горечь за нас? Или я так старалась держать лицо весь день, что впала в равнодушие? Или я растратила все слёзы на Велора и пепел на сердце и впрямь знак смерти?
Может, я больше не смогу по-настоящему сострадать?
Стало так страшно... так больно!
– Борись, Ия! – отчаянно зашептала я и как в бреду налегла постель. – Ты же сильная. Борись! Я прошу…
Но Ияри лежала, беспомощно приоткрыв ротик. Пухлые детские губки, ещё утром розовые, посинели, как от чернил, а щёки впали. Я рывком прижала руки к лицу. Скорая на расправу болезнь жрала девочку поедом! А Берим со своими травами…
– Лео бы тебя исцелил, – прошептала я сквозь ладони. – Он бы исцелил. Он маг! И кровопийца. Но не представляешь, какой он... хороший. Он бы точно не оставил. Не то что я.
Я до бордовых кругов вжала ладони в лицо и... наконец разревелась. Внутри зудела злость и бессилие. Хотелось рвать и метать. Орать! Лишь бы найти ответ. Лишь бы помочь.
Пусть даже цена будет слишком высока.
В тот миг я распахнула глаза, как от удара под дых. Ума не приложу, что это было, но ледяной комок страха, что с утра проклюнулся под рёбрами, вдруг сжался и... раскололся. Нежность, страх, тоска горячей волной хлынули к ногам и ладоням. Сердце забилось в груди наравне со жгучей болью – той самой, что пронзила меня у портала Сореса, – и я, позабыв об осторожности, позабыв о том, что никому на Иппоре не ясно, как кочует серая лихорадка, будто во сне потянулась к Ияри. Коснулась липкого детского лба и как зачарованная провела по сырым волосам. Колючий сухой жар тотчас пронзил ладони, и с моих пальцев... сорвались изумрудные всполохи.
Ияри с хрипом вдохнула. Выгнулась дугой, и я рывком одёрнула руку. Едва навзничь не упала вместе со стулом!
– Это же... как у Лео, – пялилась я пальцы, будто впервые видела. – Это... магия?
Тепло уже вновь требовательно наводнило ладони. Засочилось из глубины, из самого сердца, и я потянулась к девочке снова. Коснулась острого локотка, шеи... Прижала ладонь аккурат там, где суматошно билось за жизнь сердечко, и вновь дала себе единственную установку: