Он не сумел остановить текущие из глаз слезы.
— Да, — прошептал он. Попытка заговорить расслабила какие-то мышцы у него на животе, и он, плача, выбежал из дома.
Громкий стук ворвался в его глубокий, без сновидений, сон. Бум, бум, бум! Он открыл глаза. Бум! Опять! Он вылез из постели и пошатнулся. Это все виски, решил он. У него закружилась голова, и он оперся на подоконник. Грохот внизу послышался снова. Он поднял жалюзи. Солнце! Наконец-то ясный день! Солнце только начало подниматься в дальнем конце долины. Снова раздался грохот ударов внизу. Он поднял створку окна и попытался высунуться, но ударился головой о нижний край жалюзи. Он уже увидел машину Клеоты на дорожке перед домом, она была оставлена криво, явно брошена в спешке. Грохот ударов продолжал звучать, теперь еще более сильно. Он крикнул: «Да-да!» — и бросился обратно к кровати, словно это был сон и он мог снова уснуть, раз уж понял, в чем дело.
Но день действительно уже начался, а этот грохот был шумом ударов в его дверь, ужасный, тревожный стук, как будто случилось нечто катастрофическое. Он снова крикнул: «Да!», натянул брюки, валявшиеся на полу, напялил рубашку, босиком бросился вниз по лестнице и открыл дверь.
Она стояла там, по-утреннему свежая, если не считать измученного выражения в ее глазах. Но волосы были аккуратно причесаны, и стояла она прямо, снова похожая на себя, если не знать, что она никогда прежде не выглядела такой испуганной и умоляющей, никогда в жизни. И он вдруг подумал, как она красива, даже воздух, кажется, сияет и поблескивает вокруг ее лица. Он все еще не успел выпутаться из тенет сна, и она была словно частью этого сна — стояла здесь, у него на пороге, в пальто с воротником из лисицы, темно-коричневым, очень глубокого тона, и смотрела на него так, будто только что выпрыгнула из травы и не имела никакой связи с окружающим миром, если не считать самой земли и огромных деревьев, что возвышались на дороге за ее спиной. Он протянул ей руку, она пожала ее и вошла в холл. Он мерз на ледяном ветру и хотел было закрыть дверь, но она придержала ее и с отчаянным выражением посмотрела на него снизу вверх, как будто желая забрать назад то, что раньше ему отдала.
— Я должна извиниться за вчерашний вечер, — сказала она.
Это было совершенно не в ее стиле; а он стоял, пытаясь держать глаза открытыми, явно никак не расстроенный, как ей показалось вначале, тем, что она вчера натворила. Было также совершенно ясно — и она поняла это теперь, — что у него было множество женщин, и этот ее приезд был для него поступком наивным до идиотизма. Ей стало так стыдно этой своей наивности, что она резко развернулась и вновь распахнула полупритворенную дверь, но он ухватил ее за руку и развернул лицом к себе.
— Клеота…
Притянув ее, он ощутил запах вишни, исходящий от ее волос. Его поразил сам факт наличия ее тела у него в доме. Только сейчас он был все еще пьян. Он нагнулся, желая ее поцеловать, но его остановил ее удивленный взгляд; в ее удивлении было, правда, некое упрямство, оно определенно выражало сопротивление, чувство собственного достоинства, которое ему пришлось бы сейчас преодолевать и, как он вдруг понял, которое ему хотелось преодолеть.
Его колебания, вроде как проявленное по отношению к ней уважение, тронули ее. Но сейчас он был ей не нужен, не необходим, теперь, когда она ощутила его потребность в ней. Она подняла руку и нежно прикоснулась к его груди, чувствуя облегчение, поняв, что он хоть немного хочет ее. Теперь они стали сообщниками, и она вполне может довериться его скромности. Она выпрямилась перед ним, и улыбка смягчила ее лицо, когда она осознала его открытое желание.
Он заметил, что к ней отчасти вернулось прежнее самообладание, прежнее самоуважение, но теперь уже не было никакой необходимости принимать их во внимание. Он поцеловал ее в щеку. Однако сейчас, когда ее отчаяние исчезло, она казалась ему менее красивой; она снова стала привычной Клеотой, хорошо причесанной, с ясным взглядом, потрясающе недоступной.
— Вам следует заняться собой, — сказал он без особого подтекста, исключая разве что острый, колючий тон, каким это было произнесено; в нем звучала все та же добродушная насмешливость, к которой они оба так привыкли. Но какой же, однако, живой стала эта их симуляция добродушия, насколько более интересной, более интригующей, чем раньше, она теперь стала, эта их привычная игра!