— В университет я, положим, поступила, но не явилась на занятия.
— Почему?.. Твои родители живут не в Москве? Почему ты живешь отдельно?
— Почему, почему, почему?.. Мало ли почему? Пей кофе! — строгим голосом произнесла она.
— Прости, если я коснулся чего-то неприятного тебе, — сказал Хлебников. — А кофе я пью…
Некоторое время они молчали.
— У меня же есть вино, — заговорила Лариса, — от одного мероприятия осталось… Хочешь вина?
Из шкафчика, где хранилось ее хозяйство, она достала початую бутылку итальянского вермута и два стакана.
— Это уж ты разливай.
Они допили то, что оставалось в бутылке, хватило на стакан каждому, еще помолчали, и она смягчилась.
— Нет, я не могу сказать, что мне неприятно о моей семье… — вернулась она к разговору. — У меня, если хочешь знать, прекрасные родители, очень интеллигентные… Мой папа — юрист, профессор, и чу́дная, добрая мама. Мне ужасно жалко ее — она так намучилась со мной. И все беспокоится, звонит, Но я ушла из дома потому…
Она отпила из чашечки и задумалась.
— Прости, что я тебя заставил, — искренно повинился Хлебников.
— Я сама хочу понять, почему я ушла… И я уже не вернусь домой, — заявила она. — Может, потому, что мне было слишком уж хорошо, слишком благополучно. И дача у нас есть, и большая библиотека…
— О, библиотека! — воскликнул Хлебников. — У меня тоже была дома, совсем маленькая.
— Папа очень гордится своей — редкие издания, восемнадцатый век, прижизненные издания Пушкина… А зачем они ему у себя дома? Чтобы тщеславиться перед гостями. Вообще в коллекционировании есть что-то, похожее на алкоголизм. А моя жизнь — вся, до последнего вздоха, была уже заранее известна, как железнодорожное расписание. Разумеется, университет, какая-нибудь приличная профессия, вроде театроведа; моя сестра на театроведческом… Потом — приличное замужество и еще одна такая же приличная, моя собственная семья. Ну вот… в один прекрасный день меня, как из духоты, потянуло от всего этого.
— А куда? — спросил Хлебников. — Куда потянуло?
— Хочешь еще кофе? — вместо ответа предложила она.
— Налей… Тебе и теперь, ты говорила, скучно у нас.
— Весной, может, и раньше, я уеду… Я уже решила. Не останусь же у Райки с этими ее ширмами.
— Смотри, не заскучай и уехав, — сказал Хлебников. — Но вообще я тебя понимаю… Слышишь про КамАЗ — хочется на КамАЗ, слышишь про Тольятти, про ВАЗ — хочется на ВАЗ, шутка ли стотысячный завод! Бывает, конечно, по-разному: и за длинным рублем люди едут, и — где полегче с бытовыми условиями. Или вот, как ты… — он замолчал.
— Говори, говори, не стесняйся, — сказала Лариса.
Она с открытым вниманием всматривалась в своего гостя. Видимо, от вина, выпитого с кофе, а возможно, от самого ее общества Александр тоже изменился: в электрическом свете, наполнившем комнату, светилась не только его рыжеватая, лохматая шевелюра, горело его осыпанное веснушками лицо крестьянского хлопчика, и блестели его бледно-голубые, прозрачные глаза.
«Иванушка-дурачок», — улыбнулась про себя Лариса.
— Едешь ты, и сама не очень знаешь, зачем едешь, — извиняющимся тоном сказал он. — А тут в чем дело?.. Может, никогда еще не было — не у всех, конечно, — такого сильного чувства, что ты не один на свете… По-газетному говорю, да? Чересчур часто мы их употребляем, эти слова, на собраниях и везде… Ты можешь себе вообразить, чтобы человек в домашней обстановке, с женой, например, наедине, разговаривал, как на собрании, заверял в своей преданности Родине. А он, между прочим, жизни своей не жалел за Родину… То есть не между прочим, конечно. Я и думаю: есть у многих чувство связанности — не знаю, как сказать, — со всем, что делается — и рядом, и не рядом, и со всем в мире. Мне лично кажется, что меня везде ждут… Ну и, конечно, где людям плохо… Мне вот кажется… — он застеснялся и с усилием проговорил: — Мне вот обидно, что меня не было там, когда Альенде отстреливался от фашистов…
Он окончательно засмущался, отвел взгляд. Лариса, будто всерьез, сказала:
— Много от тебя было бы пользы. Ты и стрелять не умеешь.
— Научился бы… — тихо проговорил Хлебников.
Не в силах побороть неловкость от своего возвышенного признания, он, словно бы его подбросило, вскочил:
— Ну, я пойду, — сказал он. — Мне пора.
— Никуда тебе не пора, — Лариса невозмутимо смотрела на него. — Мы не договорили, сиди! — приказала она.
Он послушно снова сел… Да и уходить ему, в сущности, не хотелось, тем более что разговор становился интересным. Ведь гораздо чаще приходилось с людьми разговаривать о вещах обыденных, о предметах практического характера: о девчатах — со сверстниками, о хоккее — зимой, о футболе — летом. Но ни хоккей, ни футбол не слишком почему-то занимали его, Хлебникова, мысли, ребята даже огорчались.