— Как ты сказал: я тебе к лицу? Ты всегда что-нибудь такое выдумаешь, — мягко проговорила она.
Николай Георгиевич пододвинулся, обнял ее за талию и потянул к себе: он не мог так, сразу смириться с тем, что встреча, по которой он истосковался, к которой готовился, как к решающей, сейчас оборвется, кончится.
Мариам тихо, чтоб не обидеть, отвела его руку.
— Не надо, Коленька, мне уходить скоро, — сказала она, — объясни, пожалуйста, как это человек может быть к лицу или не к лицу. Ведь человек не костюм. Это костюм может быть к лицу.
— Да, разумеется… Я пошутил, — сказал Николай Георгиевич, силясь сохранить спокойствие.
Он испытывал даже не разочарование, а глубокое недоумение: было чрезвычайно странно, что в этой убогой, приютившей их комнатке со штапельными занавесками на окне, с хилым кактусом на подоконнике, на этом старом, стонущем диване сидела другая как будто женщина, не та, что, бывало, появлялась здесь, все преображая вокруг. Унылая комнатка словно бы наполнялась теплым светом, стены ее раздвигались, и даже полузасохший колючий уродец в глиняном горшочке на подоконнике становился симпатичным. Конечно же, и сейчас рядом сидела Мариам — женщина, к которой он шел, и вместе с тем это была уже не она. Он видел те же прелестные черты, но в них появилось нечто незнакомое ему. Так иногда мы не вполне узнаем очень близкого человека по его фотографии, открывающей нам какие-то неизвестные доселе его черты. И мы говорим: неудачная фотография, неудачное освещение. Бывает и так, но чаще объектив фиксирует то, чего мы раньше не замечали в освещении нашей любви, или то, что родилось позднее.
— А между прочим, ты — в новом костюме, — сказала Мариам. — Я еще не видела его… Очень хороший костюм, чистая шерсть. И, между прочим, он тебе в самом деле к лицу. Тебе вообще идет синий.
Она-то отлично понимала Уланова, понимала, с чем он явился, на что надеялся, чего ждал, — и она сочувствовала ему. Упрекать его было не за что: он и сейчас, в это последнее — ведь она пришла проститься — свидание, нравился ей: интеллигентно держался и не упрекал ее, хотя, наверно, догадывался уже — как было не догадаться, — с чем она пришла, не канючил, не плакался, не пытался разжалобить, не хватал за руки и ничего не потребовал, принарядился вот, явился в шикарном костюме, в накрахмаленной рубашке, в галстуке под цвет костюму — старательно, должно быть, выбирал галстук.
— Да… костюм… Я заказал его давно, еще летом, — сказал, как бы оправдываясь, Уланов.
— Лучше было бы на две пуговицы. Теперь носят на две.
— Ей-богу, не знал, — сказал он.
— Но можно и на три, — утешила она его.
— Послушай, Мариам… — решительно начал Николай Георгиевич.
Ему нужна была, наконец, полная ясность, пусть самая недобрая! Не мог он согласиться и с тем, что самое важное произошло помимо него, без его участия, как, впрочем, в жизни часто бывает… А может быть, шептал слабый голосок надежды, он ошибался, и ему померещилось ее охлаждение, может быть, она лишь немного отвыкла от него?
— Мариам, Мариам! — будто позвал он. — Надо же нам как-то…
И она убоялась, что выяснение отношений, от которого она, щадя и его, и себя, уклонялась и понадеялась уже, что у них обойдется без трудного разговора, — теперь, однако, состоится.
— А знаешь, Коленька, у меня два имени, — перебила она, — я тебе не рассказывала раньше?
— Как два, почему? — он недоверчиво насупился. — Ты католичка?
— Ну что ты! Когда Антон, мой муж, в первый раз увидел меня… это было у нас в деревне, на речке, я полоскала белье, — он назвал меня Лейлой. Он думал, что так зовут всех девушек на Кавказе — Лейлой. Но это не грузинское имя. Он и теперь часто зовет меня Лейлой… Смешно, правда?
— Смешно, — как эхо отозвался Николай Георгиевич.
Она просительно посмотрела: «Не грусти, не надо, не будем с тобой грустить», — прочел он в этом взгляде.
— Как поживает Ираклий? — после паузы спросил он. — Наладилось у тебя с ним? — Николай Георгиевич придал голосу оттенок снисходительности. — Славный он у тебя парень. Больше не грозит ухлопать меня?
У Мариам просветлело ее смугло-розовое лицо, она ответила счастливой улыбкой.
— О, Ираклий!.. Нет, больше не грозит. Он у меня очень хороший! И такой внимательный, ласковый!.. Но очень нервный, нервный и слишком добрый. Нельзя быть таким добрым — это очень дорого стоит. Я просто беспокоюсь за Ираклия. — И вдруг она сама подалась к Уланову. — У меня маленькая просьба к тебе. Я сейчас только подумала… Можно, да?..