Если не считать Бегемота, некоего «стажировщика», нечисть — в «трех лицах», словно тождество «божественной структуры». От зоркого ока князя тьмы не ускользает ни одна малость, ни одно прегрешение на земле, ни один человеческий проступок против морали и нравственности — будь это темные делишки варьете под горестным руководством пьяницы и лжеца, хапуги и плута Лиходеева, или мелкокорыстные махинации с пропиской домоуправа Босого, или разлагательные, противные творчеству административные потуги руководителя писательской ассоциации Берлиоза, или, наконец, давнее отступничество от человеческого закона во имя закона силы в лице прокуратора Понтия Пилата. Власть дьявола простирается неограниченно, как во времени, так и в пространстве, от дохристова Рима до наших дней…
Дьявол Воланд и его рать — не развлекательный момент романа.
Введение в роман дьявола — задача художественная. Так мы обретаем универсальную и вечную, хотя и меняющуюся подобно самой жизни, этическую модель ее. Все дух жизни, все от него, все силы добра и зла…
В оптике существует понятие — «мнимое изображение». Изображение и существует и не существует одновременно, оно и реальность, и нереальность, оно объяснимо и все же парадоксально, удивительно и приманчиво, как довольно часто случается с мнимостью… Оно не бывает без света и реальности, будучи и зримостью и умозрительностью одновременно. То есть оно не бывает без подлинного изображения.
Нечто похожее в отношении дьявольской рати Воланда — к реальной жизни. Мы здесь говорим о физическом чувстве явления, а не его этическом смысле. Нет ада, нет рая, но есть жизнь и космос души человека.
Как некое высшее правосудие неба — рать Воланда свершает свою функцию возмездия без преувеличения мер наказания, а главное, своеобразным доказательством вины. Виновному всегда поэтому ясна и как бы со стороны, укрупненно, видна вся неприглядность его земных дел. Иной раз рать Воланда не отказывается и от открытости и массовости суда над глупой жадностью и ничтожным мещанским тщеславием. Не устояв, например, против соблазнов моды и дармовых нарядов, женщины — по воле мессира Воланда — и вовсе предстают в непотребном виде, в первозданной наготе. Из жадности же кинувшиеся на дармовые червонцы и мужчины, и женщины оказываются обладателями пустых бумажек. Смех сил тьмы — не глумливый, суд — праведный, действие — очистительное. Силы эти всегда выступают против алчности, аморальности, пошлости. Выражаясь современно — в лице дьявола и его рати против утрачивающего нравственное равновесие мира выступает и действует его «антимир»…
Но больше всего князь тьмы и его рать докучают молодому поэту Ивану Бездомному. Над ним они уже не просто смеются, он подвергнут тяжелым физическим и духовным испытаниям. В итоге он помещается в «психичку». Наряду с Мастером и Маргаритой, он некая искупительная жертва во имя восстанавливаемого нравственного равновесия. Впрочем, и в реальной жизни это обычный удел творческих людей…
Почему такая пристрастность к молодому поэту?.. Все дело в том, что прегрешения Ивана как поэта — урон не материальный, даже не моральный, а высшего порядка: духовный. Он и наказуем по высшим «статьям» дьявольского уложения. Ведь поэту подобает быть Пророком! Недаром еще в начале романа речь о Пушкине. А здесь — поэтическое отступничество, «веленьем божьим» наказуемое, пусть и по «ведомству дьявола». И если Ивану Бездомному дарована сама жизнь, то это, надо полагать, потому, что он молод, есть надежда на его исправление, что он не бесталанен… Дьявол не лишен правосознания!..
Дьявол и вправду знал, что он делает: в конце романа мы видим уже не Ивана Бездомного, а Ивана Понырева, то есть настоящего поэта!
Иван Бездомный, который в начале романа гонится за садами тьмы и влетает в небьющиеся стекла — на то и прославленная психиатрическая клиника «гения Стравинского», на то и небьющиеся стекла! — как бы получает первый урок отрезвления. Перед силами тьмы исчезают все реальные преграды, а перед ним они возникают, где он их не ждет, возникают в коварной невидимости, в обманчивой прозрачности. Мир реальный стал враждебен ему, он — миру. Он гонится за дьяволом, еще не подозревая, что дьявол в нем самом, в его раздвоенности. Небьющиеся стекла, ставшие преградой для Ивана, по его мнению, та же хитрость дьявола, та же его злокозненность.
Не такова ли «чистота» и «прозрачность» самой «берлиозовщивы»? Она не трогала его, когда он был во власти этой мнимой чистоты-прозрачности, но готова его погубить, едва он выступил против дьявола, против своего дьявола!.. Так к поэту приходит впервые догадка о природе дьявола, о своей творческой беспринципности, породившей в нем дьявола. Предав дарование свое, изменив призванию поэта, сойдя со стези высшего служения, он отупел, стал несомневающимся, утратил душу живу. Он — поэт — стал мелкоэгоистичным в своей бездуховной и однозначной правоте, стал прислужником цитатности и софистики Берлиоза. И он, и стихи его способны лишь на разрушение любой ценности во имя своей абсолютизации и нетерпимости. Он, Иван Бездомный, как поэт «посажен на скамью подсудимых» — рядом с плутами, торгашами, Лиходеевым, Римским, Варенухой, Босым. Впрочем, не совсем — «рядом». Он содержится «изолированно», как более важный преступник!..