Между тем новые формы общественного бытия так и рождались: в тяжелой и напряженной борьбе. Роман Булгакова актуально и своевременно показал нам, что борьба эта не может быть простой, легкой как простая борьба нового с отживающим. Старое рядилось в новое, зло называло себя добром, менялась не только одежка, но и сущности, их опознавательные знаки. Много зла, значит, можно было избежать — и в литературе, и в жизни, — если бы роман был оценен по достоинству в свое время, если бы его фундаментальные мысли были взяты на вооружение «людьми политики, людьми литературы», как выразился Фадеев, после встречи с Булгаковым, перед его смертью. Собственно, этой болью и проникнута мысль Фадеева о Булгакове:
«Мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный и очень умный, — с ним, даже тяжело больным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен».
Увы, не все, далеко не все «люди политики и люди литературы» знали это. И это тоже знал Фадеев — но он написал «знают», чтобы и впрямь — знали! То же бойцовское мужество «не без маневра»…
Булгаков ратовал за уважительное отношение к уходящему, к формам жизни, побежденным новью, за уважительное отношение к ним как к органической части истории, как к почве, из которой вырастают новая культура, новые отношения, сам новый человек. Он был против огрубления, упрощения, против глумления над уходящим. Для Булгакова оно было уважительным — родительским — преданием.
Андрей Платонов писал: «Из всех разделений распадение мысли и дела (ставших принадлежностью особых сословий) составляет самое великое бедствие, несравненно большее, чем распадение на богатых и бедных».
Здесь речь об общественно-психологичном генезисе бюрократизма, на опасность которого еще раньше указывал Ленин, указывал и на одну из опознавательных его черт — увлечение административной стороной дела. То есть бюрократизм является наполнителем внешнего времени, он администрирует без перспективной мысли, без чувства идеала. В этом природа берлиозовщины, которую нам художественно представил Булгаков. Высокомерно-косная мысль, далекая от живого дела, дело бесправное на мысль — таково общество без гласности и социальной справедливости, бедствие похуже его прежней поляризации: «бедные — богатые»…
Вместе с тем бюрократизм всего лишь социальная субстанция мещанства. Оно чуть ли не генетическая данность. Оно основа всякой формы нетворчества, оно извечный враг труда…
Герою романа Писемского «Тысяча душ» — провинциальному писателю, прибывшему в Петербург в поиске литературной судьбы своей, довелось услышать от друга нелицеприятное мнение о своем романе «Сложные отношения». Речь в романе о будто бы сложных отношениях между людьми высшего света, людьми в нравственной (верней, безнравственной) основе которых, по сути, то же мещанское начало. Мнение высказывает молодому писателю его университетский друг, прикованный чахоткой к постели и чьи дни сочтены:
«Все эти главные лица твои — что ж это такое?.. У нас в жизни простолюдинов, в жизни среднего сословия, драма клокочет… кто задыхается в бедности, кого невинно и постоянно оскорбляют… кто между мерзавцами и подлецами чиновниками сам делается мерзавцем, — а вы все это обходите и берете каких-то великосветских господ и рассказываете, как они страдают от странных отношений!.. Если они страдают, так с жиру, собаки, бесятся! И наконец: лжете вы в них! Нет в них этого, потому что они не способны на то ни по уму, ни по развитию, ни по натуришке, которая давно выродилась. А страдают, может быть, от дурного пищеварения, или оттого, что нельзя ли где захватить и цапнуть денег, или перепихнуть каким бы то ни было путем мужа в генералы…»
Другой знакомый автора этого романа о «сложных отношениях» между подлецами и мерзавцами говорит ему о природе мещанской — будь то в политике, в буржуа или в чиновнике генерале, как в данном разговоре: «Надобно воспитаться не только умственно, но и органически на здешней почве и даже пройти нескольким поколениям и слоям, чтоб образовался такой цветок и букет… Удивительно!.. Все, кажется, самого простого, а тем более человека развитого, при другом порядке вещей, стало бы непременно шокировать, поселять смех, злобу, досаду — они всем эти бесконечно наслаждаются. Зная, например, очень хорошо, что в деятельности их нет ничего плодотворного, живого, потому что она либо скользит поверх жизни, либо гнет, ломает ее, они в то же время великолепнейшим образом драпируются в свою внутреннюю пустоту, думая, что никто этого даже не подозревает… Невообразимо!»