Провинциальный автор — не художник, он такой же мещанин, усвоивший внешние приемы беллетриста. Для него чужды поэтому слово правды, истина, служение призванию. И недаром он вскоре отказывается от литературной карьеры и поступает как подобает мещанину — женится по расчету на богатой, оставляет любимую, устремляется делать карьеру…
Бюрократизм в вечном заговоре против души человека, против мира ее чувств, против идеального начала жизни, против святынь ее. Это усилия механической, бездушной жизни, ничего общего не имеющие с нашими устремлениями к раскрытию всего богатства человеческой личности. Такое распадение дела и мысли имел в виду и Булгаков. Дело, не устремленное одухотворенной живой мыслью, мертвеет, становится и вовсе призрачным, видимостью, все той же добычей дьявольщины…
Средства философско-фантастического романа позволили Булгакову прибегнуть к свободному перемещению во времени и пространстве сюжетных элементов, находить исторические аналогии и сопоставления во многих веках человеческой жизни на земле, явить те сущности, которые составляют единое время и вечного человека в нем. Нечто похожее мы видим в науке, которая во избежание ошибок старается выводы строить на законах «больших рядов»…
Фантазия творца — его форма доброжелательности к действительности. Он не просто уносится из нее, он работает для нее. «Неудовлетворенное желание — побудительный стимул фантазии. Каждая фантазия это — осуществление желания, корректив к неудовлетворяющей действительности», — писал Л. Выгодский в своей «Психологии искусства».
Художественные средства романа органичны его идее. «Мастер и Маргарита», таким образом, — философско-фантастический роман, где форма, сам жанр предопределены и единственно продиктованы сложным жизненным содержанием, где все служит правде и нет отрешенности от «земного» ни в едином слове, несмотря на всю «приманчивость убора». Все в выборе художественных средств определилось именно «ядовитостью проблем», как сказано в начале нашего разговора о последнем романе Булгакова. Роман — поистине корректив к неудовлетворявшей художника современной ему литературной действительности. Он и удовлетворенное желание художника — не в сиюминутном признании, а в осуществлении вечной задачи.
Читатель последней четверти XX века куда лучше может — с высоты своего исторического опыта — понять роман, чем читатель первой четверти того же века.
История развития человеческой художественной и научной мысли знает бесчисленное количество примеров подобного умения ждать. И сто, и триста, и сколько потребуется лет. Ждали Шекспир и Галилей, Кеплер и Сервантес, Ван Гог и Эйнштейн. Творческая убежденность художника позволяет ждать. В этом, думается, подлинный смысл воландовской фразы «рукописи не горят».
И оттого, что непонимание бывает не только равнодушно-безличным, но и нетерпеливо-требовательным, бывает и гневным, и глумливым, даже «кидающим каменьями в Пророка», оттого все же художник не спешит разменять золотой самородок открывшейся ему истины на «медный мусор» общедоступности. У Булгакова не было ужаса непонимания, несмотря на то что все написанное казалось в его время остросубъективным, мировоззренчески-туманным, неактуальным. А в худшем случае — казалось: булгаковщиной… Не было у Булгакова ужаса ненужности своего труда. Он был уверен, что «будет понят страной». И поэтому: «Я очень много думал… может ли русский писатель жить вне родины, и мне кажется, что не может». И сказано это среди десятилетия непечатности и булгаковщины! То, что кому-то в писателе казалось интеллигентским упрямством и творческой прихотью, оригинальничаньем и пассивной позицией неприятия действительности, — все было дальновидностью мудреца, в котором билось горячее и страстное сердце патриота России и ее народа. В отличие от многих писателей-современников, Булгаков занялся материалом и темой вроде бы «отработанными». На деле же, как оказывается, нет отработанного материала, нет изживших себя тем. И в таком, не новом, материале, будучи художником, можно быть и актуальным, и помочь понять природу нового в жизни, и даже помочь становлению этого нового. Свет и тьма — антиномии одной физической природы. Зло, увы, лучше всего учит добру, — его нужно знать, нужно знать его корни. Поверхностно-глумливое и лозунговое заклинание только размножит его корешки, только помогает внедрению его в здоровую почву жизни. В этом смысле роман учит нас уважительно относиться к явлениям зла, учит знанию его враждебных сил!