«Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так пускай толпа его бранит и плюет на алтарь, где твой огонь горит, и в детской резвости колеблет твой треножник». Подвиг — акт творческий, из зрелой духовности.
Подлинный художник не может не быть бойцом, как боец не может не обладать гражданственностью и духовностью для совершения подвига. Поле боя на войне и в жизни порою отличаются лишь обстановкой…
Правда, в случае с Булгаковым дело было не в незрелости критики, не в ее «детской резвости». Сталин, который пятнадцать раз смотрел, например, «Дни Турбиных», в письме к писателю Билль-Белоцерковскому сказал, что успех пьесы определяется тем, что «нет своих пьес»… Собственно, после этого имя Булгакова было изъято из литературы… Он и творчество его были «не свои».
В беседе с Иваном Бездомным Мастер незлобиво, но опечаленно рассказывает поэту о судьбе своего романа, неотделимой от судьбы человеческой, от судьбы любви в образе Маргариты. Рассказывает и о недобросовестной критике, об истоках этой недобросовестности. Мастера «просветил» Алоизий Могарыч, прикинувшийся другом Мастера, чтоб написать на него донос. Он, Могарыч, был великим «знатоком» подосновы всей литературной жизни. Он наперед знал все замечания редакторов. Могарыч попадал «из ста раз сто раз»… Ведь это и понятно, ведь он судил о редакторах и критиках — нетворческих, рутинных, без личного начала, где все — из всеобщности!.. Всеобщность — благодатная среда для мещанина на любом поприще. Да и Алоизий знает «всё» отнюдь не из проницательности, а все из той же мещанской всеобщности. Заданность, рутина, казенщина — это и его стихия. Он не прорицал — он самовыражался! Мастер говорит: «Он совершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан»… В незащищенности Мастера чистота и сила инстинкта правды! Вечная история — зло искушенное и всезнающее, добро простодушное и доверчивое. Даже в таком мудром человеке, как в Мастере…
И все же «уроки» Могарыча прошли не без последствий для Мастера. Он уже не просто знал механизм и действие критики, как Могарыч, он — как художник смог провидеть и психологическую основу этого механизма!
«Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось в каждой из этих статей (по поводу одного, уже опубликованного, отрывка романа. — А. Л.), несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, — и я не мог от этого отделаться, — что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим». Рудимент личности — как зависть к цельности личности!..
Да, это была критика не из собственной убежденности, а именно из некоего усредненного голоса всеобщности. Пользуясь выражением Чехова о подобном, — «критика дула в рутину». В словах Мастера критика получила психологическое объяснение. Ложь хочет убедить себя, что она действует по собственному убеждению, что она вовсе не ложь, что это сама совесть. А совесть даже у лжеца непокладиста, она бунтуется, и это ее, входя в ярость, пытается заглушить ложь! Нечистая совесть сопутствует трусости… Трусость ведь порок — многосоставной, из коренных пороков, трансформации ее многолики — от лицемерия и демагогии до цинизма и жестокости…
Булгаковское чувство времени — историко-философское, и пришло оно к автору «Мастера и Маргариты» тоже из нашего классического наследия, от наших русских писателей-предтеч и их подвига народного служения. Недаром Достоевский писал: «Добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер можно только при самом сильном развитии личности».
Булгаков, в ком именно так сильно была развита личность, не ведал — и, надо полагать, именно из-за сильной развитой личности — ожесточения, несмотря на все ожесточенные нападки рапповской критики. Он знал, что ожесточенность и отчаянье те же приманки для разлагательных сил дьявола. Поэтому смех в романе — не задорен, не саркастичен. Он трансцендентно-задумчив и мудро-понимающ. Дьявольщина Воланда как бы третья сила в борьбе добра и зла, и приходит она словно затем, чтоб творчеству развязать руки, дать ему возможность заняться своими дальними задачами. Так боец, получив особое задание разведчика, оставляет линию огня, пересекает фронт, чтоб уйти далеко во вражеский тыл. И нет над ним отныне воли его командиров, он предоставлен сам себе, подчинен лишь высшей цели, своей дальней задаче…
В романе — при всей цельности его композиционного построения — четко прослеживаются два противопоставленных мира. Мир труда, творчества, любви, мир истинных ценностей жизни и ее связи с народными началами. Мир служения высшим целям и подлинной интеллигентности. Это мир Мастера и Маргариты. И другой мир — мещанско-сатанинский, из измены личностному, эгоизма, бездуховно-выгадливого присоединения и разлагательства, из бездумно-подчиненного карьеризма…