К сожалению, критика этими исследованиями не занялась.
Исторический масштаб художественно-философского мышления позволил Булгакову представить нам универсальную модель нетворчества — от древнего прокуратора и законника Пилата до современного администратора и бюрократа Берлиоза — и столь же универсальную модель подвижнического служения — от древнего бродячего пророка Ешуа до современного бескорыстного Мастера, который отказался и от фамилии, «и вообще от всего в жизни». В подвале, посреди лишений и одиночества, пишет он свое трудное, подвигу подобное, слово истины. И козни застройщика, угрожающего лишить Мастера подвала, и соглядатайство Могарыча, и клевета критиков не в состоянии отвратить его от дела, «завещанного богами». Не пятнающая честь отступничеством, лишь она, интеллигентность духовного служения призванию, способна видеть истину в усложнившемся мире, клокочущем страстями, противоречиями, оборотнями и силами дьявола.
Умершего в восемнадцатой палате «психички» Мастера, вместе с умершей Маргаритой, мы тут же видим — в самом реалистическом плане — прощающимися с поэтом Иваном Поныревым. Затем видим их в сопровождении почетного эскорта Воланда и его свиты. Они летят к своему Вечному Дому, к заслуженному покою. Никто, кроме них, не удостоен этой чести в романе! Дух жизни бессмертен, в муках рождаются озарения и новые истины, ценою подвига бескорыстного творческого служения они входят в жизнь, чтоб стать новым мышлением…
Автором романа тут использованы наши привычные представления о бессмертии, наши познания о церковном «бессмертии души». Но атеисту тут не с чего настораживаться, все это общекультурный багаж автора, ставка на такой же багаж, на наличие его и у нас, читателей. То есть все в плане общекультурной, а отнюдь не религиозной символики.
Лишь Творчество и Любовь заслуживают бессмертие. Поистине жизнь духа в таком понимании — духовности мысли и поэзии любви — в романе обретают земное, реалистическое чувство. Не в таком ли символико-поэтическом смысле звучит и концовка, например, чеховской пьесы «Дядя Ваня»?.. «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах… Мы отдохнем!»
И, стало быть, духовность как основа бытия, космическое чувство в восприятии действительности автором романа не должно в нашем представлении подменяться простым религиозным чувством из бесплотного и отвлеченного «бога творца» и вплоть до сущего, вполне плотского (подчас от избытка последнего потеющего в рясе!) ритуального и конкретного пастыря церковного…
Последние страницы романа исполнены пронзительного лиризма, четок музыкальный лад и настрой каждой фразы, медитативно-торжественная мелодия звучит в речи героев. Это некий эмоционально емкий музыкальный подтекст. Булгаков, надо сказать, всегда был мастером музыкальной образности слова. Этим, впрочем, он тоже — уже в средствах выразительности — является поэтом в прозе. Мелодичность булгаковского текста не есть общее свойство выразительности — можно каждый раз с достаточной точностью определить в нем мелодию, ее основу, то ли народную, песенную, то ли классическую. На заключительных страницах — настроение сумеречной умиротворенности, чувства исполненного, человеческого долга, шопеновская торжественно-печальная победа, грусть чеховского, выстраданного права: «отдохнем!» Звучит исповедь страстной скрипки… Сам космос очеловечен, высветлен выстраданной мыслью. Как многозначительны здесь диалоги! Во всем убежденность, что в мире зла не бывает, когда есть взаимопонимание между людьми, когда есть мир духовного, цель высшего служения. Ведь еще Паскаль говорил: «Будем учиться мыслить. Вот основной принцип морали».
И этим же, надо полагать, связаны и упования бессмертного пророка Ешуа, когда он, перед лицом неотвратимой казни, заверяет жестокого Пилата, что «настанет царство истины». Его убежденная вера тогда привела в негодование не верящего в идеальное начало жизни Пилата. «Оно никогда не настанет!» — кричал страшным голосом Пилат. Преданный Пилатом казни, Ешуа продолжает жить на страницах романа. Казненный за равнодушие и безверие, Берлиоз больше не воскресает! Вера Ешуа — выстраданная, озаренная, пророческая; безверие Берлиоза — готовое, дармовое, а главное, корыстное. Вот почему на «высшем суде вечности» мы видим прощенным Пилата, в то время как о Берлиозе в главе «Прощений» нет и упоминания. Словно и не жил никогда!