Устами своего любимого героя Мышкина Достоевский говорил, что гений борется со всем сатанинским в жизни, потому что главное свойство сатаны — бездарность, его неспособность к творчеству. Поэтому сатана и жаждет построить мир без творчества, без гениев, на гнете бездушности и подчинении бездуховности.
Таким образом, Достоевский как художник искал некий изначальный, природный генезис классовой структуры мира, которую как мыслитель не принял. Искал начало этой структуры мира в неких нравственно-генетических истоках жизни человеческой, дающих в своем развитии два полюса: бескорыстие творчества и духовности, вершиной которых — гений, и гнет нетворчества и бездушия, вершиной которых — сатана. Нетрудно проследить, как в двуполюсном тяготении этого этически поляризованного поля обретаются, по сути, все герои произведений Достоевского. Достигая духовности, каждый настоящий труд сродни творчеству!
Самая массовая генерация нетворчества, бездарности и бездуховности — вековечное и вездесущее мещанство — тут весьма показательно. Пребывая ли в недолгом равнодушно-благополучном покое и довольствуясь своим материальным достатком, или вскоре придя в агрессивность бездушного накопительства, стяжательства, грабежа, в страхе лишиться своей добычи, достигая поистине сатанинских способностей в трансформациях бесчестия, то в виде глухой к человеческим страданиям буржуазности, то в ожесточении фашизма, идя войной против всего человеческого, то занятое политиканством империализма и расового превосходства, или оптовой торговлей нейтронной смертью — всегда и везде оно в своей биологической основе — мещанство… Классовая корпоративная сущность — его социально-бытийная форма, его агрессивно-организационная отмобилизованность. Неспособная к творчеству, к труду и созиданию, без способностей — уметь, но одержимая страстью — иметь, — это она, мещанско-буржуазная бездарность, жаждет обрести мир, как сказано у Достоевского, бездушности и подчиненности бездуховности…
Человеческая самоотрешенность до страдания, высокая духовность призвания до подвига — единосущи в гении. Не таков ли наш народ в исторических судьбах своих, не в том ли его особая стать, безоговорочная вера в свой творческий труд, в свое вещее слово поэзии?
Эпиграф из «Фауста» недаром поставлен Булгаковым в начале своего романа. Что общего и в чем различие между Фаустом и Мастером? Общее в их беззаветном служении идеалу. Но Мастер — герой современного мира, он изначально ясно понимает значение духовных начал жизни, он историк, уверенность в своем пути ему дает народная — эпичная — цель его. Фауст же весь раздираем сомнениями. Начав стремлением познать «все тайны мира» и «всю мира внутреннюю связь», он довольно быстро постигает, что непознанное — бесконечно, в то время как он конечен как человек. В сознании бесконечности мысли и конечности жизни — главная причина трагедийности сознания Фауста. Цель служения Фауста ближе к духу, как ученый он жаждет осознания прежде всего самого себя в мире. Мастер, твердо осознав духовную связь человека с бесконечной жизнью, как художник истинный — всегда «тверд, спокоен и угрюм». Если Фауст лишь на краю могилы постигает: «Конечный вывод мудрости земной: лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!» — то Мастера мы видим таким уже с первых страниц романа. Слишком поздно, и то как мечта, приходит к Фаусту и второе прозрение: «…Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной… Чтоб я увидел в блеске силы дивной свободный край, свободный мой народ! Тогда сказал бы я: мгновенье, прекрасно ты, продлись, постой!» У Мастера это же — сама нравственная основа его борьбы. В этом же — изначальное единство эстетических и этических воззрений Мастера-борца. Очеловеченное до предела духовное служение Мастера — исток и его силы, его твердости в невзгодах, его истинно трагедийного оптимизма. Если Фауст все время мучим внутренними раздорами между Делом и Духом, между мгновенным и реальным — и вечным и небренным, то Мастеру такие душевные боренья неведомы…
Иными словами, Мастер не просто литературное продолжение Фауста, развитие тех же вечных идей на базе возросшего опыта поколений, он, зная ответы на многие сомнения своего предтечи, философски более вооружен, он поэтому и более человечески целен, не отрывает разума от чувств, мышление от дела. Мастер значительно очищен внутри от Мефистофеля, вернее, от постоянно создаваемой тем коллизии между мыслью и практикой, между душой и действительностью!