Но Шкловский — поэт, образное слово его содержит панорамный толк в подтексте своем. «Судьба Анны Карениной переходит в судьбу Катюши Масловой», в более близком значении, имеет в виду другой роман, другой монументальный женский образ. Между «Анной Карениной» и «Воскресением» — прошло почти четверть века — по сути, это эпоха подготовки первой русской революции. И в силу той же предопределенности, обусловившей уход России от «царя-батюшки» к революции, уходит и Катюша от барина Нехлюдова к революционеру, предпочтя тяжелую судьбу, из тюрьмы и ссылки, богатому супружеству и уже ставшим сомнительным здесь счастью…
ДУХ ИЛИ ЧЕЛОВЕК?
Биографии великих… И какое здесь разнообразие биографий о каждом! Каждый один из великих — и множество его биографов и даже из вездесущих кандидатов и мизерных литераторов). Под видом науки, под видом литературы подобные биографии готовятся на быструю руку к круглым датам и юбилеям. Великому человеку нехорошо, неловко, тесно в этих биографиях. Пожизненное страстотерпство иного продолжается посмертно… Неуютно в них и читателю.
Сколько биографий, из которых великий человек лишь на мерку своего автора! А то и вовсе как из протокола проработочной критики!..
Таким книгам читателю бы должно сказать — «нет!». Мы находим в них авторскую безликость, но не находим великую личность героя. Когда автор неинтересен и назойлив, мы почти не слышим, о чем он говорит, но отчетливо запоминаем, как он говорит. Ведь и обычно пародируется не мысль, а бессодержательность формы!.. Форма защищается единообразием, казенщиной, всеобщностью…
Из всей армии биографов великих два, по меньшей мере, общепризнаны: Моруа и Цвейг. Но до чего и они разные, до чего и у них разные великие! Моруа — демократичней, его читатель — массовый, хотя дорожит он другим, так сказать, интеллигентным читателем, но в итоге довольствуется тем, которого бог послал. Цвейг, как и подобает эссеисту, самоуглублен, он словно и не подозревает о самом существовании читателя, ему важно самому себе сказать об озарениях и догадках по поводу жизни духа великого человека! А если «из-под руки» читает написанное кто-то, он убежден, что этот «кто-то» не просто «интеллигентный читатель», это «аристократичный читатель», понимающий, сам не чуждый парению духа и пропастям сознания!
У Моруа великий человек — прежде всего человек в бытийной стихии, он в большей или меньшей степени буржуа или аскет, семьянин или любовник, домосед или странник, и «между прочим» он еще — «великий человек»!
У Цвейга все как бы наоборот: он не человек, он — дух, он весь «не от мира сего», все земное его мучает, путает, держит за дерзостные крылья духовности, мешает полету, он Прометей, которому поневоле приходится еще быть и человеком, с печалью и даже скорбью отдавать дань общечеловеческому, даже порой пытаться жить «как все», что ему, впрочем, никак не удается — ведь он — дух!..
У Моруа — беллетристика, у Цвейга — эссе. И оба — субъективны из любви к герою. Первый чувствует, что слишком уж волочит свой образ великого сквозь юдоль земную, пытается его поднять выше, но делает это именно как беллетрист, приемами журнализма, «монологическим самовозгоранием», стилистической эмоцией, форсированным синтаксисом. Второй тоже чувствует излишнее парение, надземность своего образа великого человека, старается его приземлить, очеловечить за счет скуповатой бытовой детали, хронологии, кое-где и так же скупо вкрапливаемых в текст, за счет попытки изобразить окружение и т. п.