Мы словно ждали это слово — «неприятное», — ведь Лермонтов «хороший писатель»! И вот слово не замедлило написаться. Причем рукой другого выдающегося художника слова. Думается, если бы писал это более поздний Тургенев, «в потертом пальто без пуговиц», слова «неприятный» не было бы! Точно другими — духовными — глазами был бы увиден гениальный поэт, было бы увидено то прекрасное в гении, что, может статься, имеет источником это — «что-то неприятное»!
Но вернемся к замечательному во всех отношениях письму юного Лермонтова. Обратим внимание лишь на слова — «и это непременно случится». Они — в скобках, в них и весьма сокровенная мысль поэта — прозрение своей судьбы! Мысль — о призвании поэта, чувство и сознавание ее неукоснительной власти. Письмо написано из Петербурга, между первой и второй кавказской ссылками. Ведь есть домыслы о том, что дуэли между поэтом и Барантом могло не быть, она, мол, случайность, не будь ее — иной была бы судьба поэта…
Но по высшим законам поэзии неделимы человек и поэт, судьба и творчество, подчиняющее все, и поступки, и характер, и всю человеческую биографию! Лермонтов знал, не вдаваясь в объяснения: «это непременно случится». Он готовился к борьбе с обществом, которое его преследовало как поэта!..
Когда-то убийца Пушкина писал военно-судной комиссии: «Все те лица, к которым я вас отсылаю, чтобы почерпнуть сведения, от меня отвернулись с той поры, как простой народ побежал в дом моего противника, без всякого рассуждения и желания отделить человека от таланта».
Дантес был от природы глух ко всему в данностях — поэт и поэзия. Он полагал такую возможность — «отделить человека от таланта», а вот «простой народ» — что замечательно — не видел, не допускал такой возможности!.. Тем более не допускал ее сам поэт, предвидя свою стезю, чувствуя призвание поэзии…
«Отделить человека от таланта» — полагали возможным, как мы помним, и Бенкендорф, и царь Николай. Лермонтова подвергли медицинской экспертизе и уже готовы были объявить… сумасшедшим. Впрочем, не только дарование — призвание — поэта отделить от человека готовы были власти, они и мысль пытались отделить от человека! Не так ли поступал царь-цензор с произведениями Пушкина, не так ли, за несколько месяцев до гибели Пушкина, поступили с Чаадаевым, которого по указанию царя объявили сумасшедшим!..
Власти хотели бы видеть всегда в мысли: приятность…
А там и всю литературу такой — приятной. Иными словами, нечто такое нежизненное, но правдоподобное, что и литературой назвать совестно!
НЕДОСТАТОЧНОЕ ПОДНОЖИЕ
В своих «Камешках на ладони» Владимир Солоухин пишет: «Поэзия — увеличительная речь. Как простое стекло путем особой шлифовки (и придания ему особой формы) превращается в линзу и начинает увеличивать, так и человеческая речь путем особой шлифовки (и придания ей особой формы) превращается в увеличительную речь. Это и есть поэзия».
Но и впрямь ли — это поэзия?.. Ведь речь о ремесле — а поэзия не ремесло! Речь о ремесле, которому можно научиться каждому, но ведь никто не стал поэтом посредством обучения Ремеслу! Ведь не выдумка — Призвание, ведь не выдумка пушкинское — «Духовной жаждою томим». Тем более не выдумка пушкинский статус поэта — Пророк!
И вот — из того же гениального пушкинского «Пророка» — если нет предопределения судьбы, когда вроде и сам себе не принадлежишь, и суждено тебе страданьем и терпением подчинить человеческое начало во имя становления поэтического, чтоб «глаголом жечь сердца людей», если нет этого предопределения — тогда, увы, место поэта замещается зауряд-стихописателем. И дело его и вправду — от начала до конца — ремесло, «шлифование». Но зачем это называть — Поэт и Поэзия?..
Когда-то Блок выступил с резкой критикой статей Н. Гумилева и С. Городецкого, пытавшихся декларировать свой «цех акмеистов» как преемство символизма, новое развитие его, с резкой критикой и других «реставраторов» символизма, к тому времени изжившего себя, изжитого Блоком, автором «Двенадцати». В частности, в своей статье «Без божества, без вдохновенья» (то есть — без поэзии!) Блок выступил и против «мистического анархизма» Г. Чулкова, против эгофутуризма… По существу, авторы эти все ратовали (весьма высокопарно и «поэтически»!) за примат искусства поэзии перед жизненностью поэзии, высокого ее ремесла — перед жизнью души.