— Так вот — послушайте сжатую историю моей жизни, товарищ Второй, — неожиданно проговорил Звездич. — Только, пожалуйста, держитесь плотнее — одышка что-то сказывается… Видать, приморозит к утру. Вон и снег стал мохнатым, пушистым… Ай да тройка, снег пушистый, как певали бывало…
…Измотанный долгими переходами и тыловыми боями, отряд сделал короткий привал на хуторе. Видимо, хуторские и оповестили махновцев. Они выскочили из-за рощицы, вихрем пронеслись по двум улочкам, с тачанок, из пулеметов, поливая свинцом дворы, занятые эскадронами. У коновязей гибли кони, возле них гибли люди, скармливавшие коням последний овес. Ни боя, ни окружения, а отряд сильно потрепал налет. Молодой генерал-майор — в его годы иные еще в поручиках, — с отрядом около трехсот сабель прикрывавший отход к морю основных сил своей армии, кинулся ущельем к станции. Тут вгорячах генерал сделал вторую непоправимую ошибку. Засада противника ждала его и здесь, перекрыв с двух сторон дорогу. Сжимаемый с двух сторон пулеметным огнем, расстреливаемый в упор, отряд почти весь был уничтожен…
Это был не бой, а страшная резня, опять гибли люди и кони, враг лютовал, будучи недосягаемым для сабельного удара… Наконец пал конь под генералом, его окружили. Он выдернул из ножен узкую шашку и вместе с маузером бросил на землю. Считая себя виновником гибели отряда, он не хотел жить… Никакие соображения о том, что так всегда на войне, из двух воюющих сторон одна неизбежно терпит поражение, о том, что военная фортуна переменчива, наконец, о том, что жизнь обезумела, дышит огнем и смрадом конца, все это не приносило утешения. Равно как и то, что прикрытие отходящей армии было непродуманным и отряд был обречен изначально своим же командованием… Генерал не сразу понял, почему на него, безоружного теперь, накинулось около десятка махновцев, почему они рвут его на куски, почему не сразу прикончат?.. Оказалось, что дрались за его генеральскую форму, за красноподкладочную шинель, желтые хромовые сапоги, за френч и добротную жокейскую фуфайку из тонкой швейцарской шерсти…
Босого, в одних галифе и нижней рубашке, его повели к балке на расстрел. Было странно, что в течение какого-то получаса переменчивая военная судьба превратила его из бравого генерала, недавно красовавшегося своей знаменитой посадкой на дорогом текинце и перед которым слева и справа сдергивали кепчонки хуторяне, из начальника трехсотенного отряда — эти полчаса превратили его в одинокого, без подчиненных, на расстреляние махновского пленника, в посмешище хуторян… И еще было странно, что думал он не о смерти, а именно о том, как он выглядит, босой, без формы, с истерзанным до крови лицом, с обнаженной, без папахи, головой — волосы по ветру застили глаза… Ватага мальчишек вилась вокруг, забегала вперед, крича всем встречным, что «енерала ведут расстреливать!».
Звездич оглянулся. Почему конвойные не отгонят мальчишек? Но те злобно препирались, замахиваясь друг на друга прикладами карабинов и матерясь на чем свет стоит. Было ясно: опять не поделили остатки его одежды, галифе и исподнее! Смерть предстояла без намека патетики и героизма — смешная и жалкая. И опять подумалось как о постороннем: неужели это итог его жизни, когда-то такой блистательной и знаменитой?.. Или и сама жизнь его была в существе своем такая же смешная и жалкая, лишь прикрытая то золотом позумента сперва на форменке жокейской, а затем на погонах его превосходительства? И впрямь какой-то маскарад, а не жизнь! Кому он служил, что он защищал, во имя чего подвергал он опасности себя и своих подчиненных? Вот и пришла расплата за шумную, пустую, бутафорную жизнь. Проскакал он свою жизнь на лошадках, он был игрушкой чужих дешевых страстей и ставок, игрушкой сытых и пошлых людишек. Зыбь черных котелков, колыхание полнокровных, пузатеньких, амбициозных. Ни одного лица! Впрочем, он любил лошадей! Ради этого и терпел все шумное, бравурное, напоказ, все что было так не по душе ему. Бешеные глаза лошадок, пена на мундштуках, гривы вразлет: скачка, скачка. Прощайте и здравствуйте, кони!
— Куда вы, хлопцы, человека босиком гоните? Разве не бачыте, что он весь посинел от холода? Чы сердца у вас нема? Чы не мать ридна вас родыла? Зачем такой смертный грех на душу берете? Вы же люды, мабуть?.. Нема иршои покути, як у ридним край носыть пута!..
И, не спеша сняв коромысло с полными ведрами с плеча, полногрудая и красивая молодица перегородила махновцам тропу. Голос ее, певучий и теплый, сулил столько радости мужскому сердцу, что махновцы невольно остановились и загляделись на молодицу. «Ну и краля!» — вдруг забыв недавнюю распрю, глянули друг на друга конвойные и покачали головой в изумлении.