Цыганистый и мрачноватый атаман наш — Толя Марченко, на нас, фрайеров и шкетов, посматривавший с равнодушной брезгливостью, видя нашу безнадежную уркаческую второсортность (главные дела самого атамана все же были не здесь, не на нашем мирном дворе в пыльной гусиной травке и в курином кудахтанье, а далеко отсюда, на жутких Валах, в пещерах и склепах разрушенной старой крепости, главные дела были связаны у атамана с настоящими жиганами!), первый увидел капитана и его горсоветовскую супругу. Он процедил что-то злое и малопонятное. Случалась такая «монологичность» с нашим атаманом.
— Прихрял-таки морской волк!.. Обрыдли матросу-альбатросу портовые марухи!.. С собственной супружницей разговеется ноне скиталец морей!.. Глянь, как истрепыхалась… Тронь за плечо — расстелется!.. Вер-на-я… А может, маруха в багаже? Жена не стена — подвинется!..
А мы трусливо и предательски осклабились, сплевывая себе под ноги с видом прожженных пусть и не жиганов, но шпаны, по меньшей мере. Все это было из «хорошего тона» нашего атамана, который нами жадно перенимался, так как атаман не снисходил до учебы. Учил, так сказать, личным примером, и немало-таки преуспели мы в этой науке… Совесть наша перед мамой Вовика была нечиста, мы ей платили черной неблагодарностью за добро. Но атаманская власть, атаманский взгляд на вещи и людей были для нас непреложны! К тому же у нас уже был опыт общения с атаманом — не то что у Вовика, обожавшего Толю, но то и дело затевавшего с ним занудисто-интеллигентные споры: «Нет, Толечка, ты не прав!», «В этом, Толечка, я не могу согласиться с тобой!» Атаман наш, несмотря на любовное «Толечка», награждал Вовика подзатыльниками…
При всем при том не кто-нибудь, а атаман защищал Вовика от уличной пацанвы, для которой он, такой чистенький и ухоженный, составлял большой соблазн. Так и хотелось им запустить свои коготки! «Этот шкет с моего двора — кто тронет, кумполок-бестолковку отвинчу! Кто не понял?» Все поняли…
Но и атаману нашему — мы это видели — каждый раз, бывало, неймется без Вовика! «А где кутенок?» — спрашивал Толя, когда Вовика не было на дворе. Как знать, может, Вовик был неким зеркалом для его уркаческой совести?.. Уродство, говорят, тянет глядеться в зеркало куда больше красоты…
Бывало нам совестно и когда атаман, выйдя во двор, на очи ясны, когда мы его долго ждали, обдавал презрением нашу неполноценность. Начинались обычные вымогательства.
«Послушай-ка, шкет, — атаман словно и не догадывался, что Вовика-Владимира можно назвать и по имени. — Нужен рупь! Сгоняй в хазу и принеси!..»
«Толечка! — потряхивая кудряшками и хлопая девичьими ресничками, быстро-быстро начинал говорить Вовик. — Понимаешь, Толечка… Не обижайся, пожалуйста! Честное пионерское — нет у меня рубля. Бабушка не даст!..»
«А кто тебе, беленький козлик, говорит о бабушке — сером волке? Открой ее круглую шкатулку с оленем на крышке… Сверху медь и серебро, внизу купюры. Мелочь твоя серая бабушка не считает. Серебром возьми рупь! Или ты из зоопарка — не понимаешь? А то в затон купаться не возьмем! Учишь вас, учишь — а все сопли вместо мозгов! Марш за рублевкой!»
Когда наш атаман бывал в настроении и пускался в шутливость — конечно, главным объектом его уркаческого остроумия становился Вовик, — мы подхихикивали, показывали, что мы не чета Вовику, мы его, атамана, поля ягода. Пусть с Вовиком играет, как кошка с мышкой… Мы не мышки!
Иной раз, так же выйдя к нам во двор, атаман, еще стоя на, прогнившем крыльце, втянет в себя воздух, раздует ноздри и прикажет Вовику: