— Кончай умствовать! Шли бы в бухгалтера! У тех всегда все ясно! Э-эх! Жить надо как дерево! Не суетясь, не поспешая и не мудрствуя!.. Растет, крепнет, а потом — пришла пора — посеет свой пух, свое семя, вечное-доброе! Пошли лучше за анекдотом!
Последнюю тираду выпалил наш заводила. Может, не самый умный, не самый способный был он среди нас — но энергии ему было не занимать. Я не знал, что это такое — «за анекдотом», но поплелся за всеми. Незаметно за разговорами, перебежками на перекрестках, толкотней на тротуарах, знакомствами на бегу с неприступно-строгими девушками, мы оказались в ЦДЛ. Прошли вестибюль со скучающими гардеробщиками, выставочный зал. Я впервые попал в ЦДЛ. Под ложечкой заныло чувство бесправности на этот писательский храм. Точно когда-то в детдомовском детстве прошмыгнул без билета на детский же киносеанс. А меня уже привели в кафе. Оно было после ремонта. Не в нем было дело: стены, покрытые шаржами поэтов и их строчками, были для меня неожиданностью. Я тут же их принялся читать — экспромты или, вернее, то, что выдается за такое. Заводила меня дернул за рукав — что тут читать! Разве не знаешь всю эту дребедень! Не веди себя как провинциал впервые в Большом театре! Вообще чем тебя, поэта, можно удивить, кроме гениальными стихами? Но и тогда делай вид, что у тебя в блокноте — еще гениальней! А то — некомильфотно, дурной тон для поэта!
И вправду, никто «дребедень» не читал, даже женский пол, пусть и наподобие мне — впервые здесь, все изображали завсегдатаев.
— Вон за тем столиком… Узнаешь? — спросил меня заводила.
Нет, уж — я больше не посягну на хороший тон! Никого я не узнал. Я вяло глянул в ту сторону — за столиком сидел человек неопределенного возраста. Во всяком случае сильно морщинистое лицо его было раза в три старше его моложавой, сухой и легкой фигуры. Так стариться дано артистам и аристократам. Впрочем, лицо мне на миг напомнило Вольтера. Не того, улыбающегося, которого рисовал Пушкин, — того совсем уже состарившегося, у которого улыбались, как бы излучая свет, сами морщины. Так русло высохшей реки говорит нам живо о том, каким когда-то была сама река, ее течение, ее некогда полноводная жизнь…
— Ведь это Светлов! Гренада, Гренада моя!..
Я кивнул, не понимая смысла восторженного шепота заводилы. Уж давно я заметил, что встреча с живым автором мне ничего не прибавляет к чувству его творчества. Если только, наоборот, не отнимает. Частицу обаяния и радостной тайны, что ли? И чего это люди так стремятся именно увидеть живых писателей или поэтов? Может, подобало бы здесь «держать дистанцию»? Может, поэты, подобно живописи, «смотрятся» лишь на отдалении? Не эти ли грубые седины-морщины, «мазки природы», лишь на отдалении помогают впечатлению и обаянию строк? Нужна «точка» на оси незримой человек — поэт? Не далее, не ближе? Да и вправду, что общего между звонкой песенной «Гренадой» и этим помятым человеком, его тонкогубым, горестно-насмешливым ртом юродивого?..
Между тем заводила взял меня под руку и горячо мне задышал в ухо. Видишь, мол, перед ним стакан? «Там последний глоток… Стакан не должен пустовать! На двести граммов хватит? Ведь в «Смене» были твои стишата?.. То ли элегия о земснаряде, то ли баллада о теще, в общем, что-то такое бравурное, оптимистическое, давай-давай все выше поднимай! Остались рубли?..»
Заводила меня инструктировал. Надо подменить пустой стакан стаканом с содержимым! Так принято! «Какой там розыгрыш! Давай ступай в буфет!..»
И я проделал все, как велено было. Поэт, как мне показалось, ничего и не заметил. Ни меня, ни подмену стакана. Смотрел вперед себя маленькими, круглыми, очень разумными и отрешенными глазками. Круглыми и маленькими, в разбегающихся лучиках морщинок, полными мысли и терпимости. У кого я видел такие? Ах, да, у слона в зоопарке. У такого огромного слона — такие маленькие глазки! Лишь на миг коснулся я своим взглядом — и, пораженный, унес выражение их живой мысли: какой-то очень грустной мысли…