И о первом проникновении — во внешний круг своего «я» — первое же стихотворение: «Бесы»!
Затем — все так же незаданно — проникновение во второй, внутренний круг своего «я», не столько — поэта, сколько — человека (насколько возможно представить по отдельности эти данности). Но и внутренний круг неблагополучный. О, как он печален…
«Безумных лет угасшее веселье», эта элегия, едва ли не самое лучшее стихотворение поэта, второе по счету произведение Болдинской осени — о втором круге самоотчета и самопостижения!
Вещее предчувствие здесь — «мой путь уныл». Затем главное — «сулит мне труд и горе грядущего волнуемое море». Мысль о ссыльных друзьях-декабристах — в середине элегии — как в сердце ее — как в сердце собственном: «о други»! И прозревается жизнь — единственная, которая может быть возможна для поэта в этих терпких житейских условиях: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Мысль из страдания, страдание за мысль — страда мысли!.. И все же это лучше, чем веселье «безумных лет» (их, по сути, не было! Но с творческой высоты Болдинской осени — такой кажется юность!).
И все эти дни — первая неделя сентября 1830 года — поэта преследуют мрачные раздумья. Панические слухи о холере доходят до Болдино. «Но не хочу, о други, умирать» — уже сказано в элегии. «Того и гляди, что к дяде Василию отправлюсь» — написалось в письме к Плетневу на следующий день. Всего-то неполных две недели, как умер в Москве дядя. Шутил над ним Пушкин, но дядю любил, знал, что любим был им. Но мысли о смерти — как все в жизни — Пушкин переводит на стезю творчества! Он пишет «Гробовщика». Заботы, дела, биография гробовщика Андрияна причудливо переплетаются с событиями из биографии самого поэта. Дроги гробовщика едут по тем же улицам, по которым ходили поэт, где он жил, где жил дядя, где живет невеста. Басманная, Разгуляй, Никитская… Первый гроб Андриян продал не когда-нибудь, а в год рождения поэта! Из стихий житейских поэт творил гармонию поэзии. И так одолевал их. Он с печальным пониманием улыбается житейским бесхитростным треволнениям гробовщика…
«Гробовщик» — третье произведение Болдинской осени, итог раздумий о третьем, вечном круге, наименее желанном, но возможном в связи с холерой. И этот круг со счета не скинуть. Потом, в радостной половине Болдинской осени, после получения желанной вести — от невесты, Пушкин вернется к этому кругу в «Пире во время чумы», но там уже не будет никаких инфернальных настроений, там будет ликование жизни над смертью…
Но вот получено письмо от невесты — она согласна выйти замуж за поэта! Уже за одно это письмо Наталья Николаевна заслуживает самой признательной памяти в наших сердцах. Тем более что помним: «душу твою люблю». И мрачности как не бывало!
И Пушкин пишет самую веселую, самую задорную сказку — «Сказку о попе и о работнике его Балде»! И с этого благословенного для поэта дня — 9 сентября — предельная загруженность творческого вдохновения, совершенно другой окраски и по причине противоположной, продолжится до конца Болдинской осени! Разумеется, и в остальных произведениях, в разной степени, нашли опять же отражение личные мотивы, частью уже угаданные исследователями. И продлилась ясная, небывалая, духоподъемная Болдинская осень, редкостная форма лирической исповедальности, где так взаиморастворены, так взаимовысвечены человек и поэт, жизнь и творчество, пережитое и литература, действительность и поэзия!.. «Станционный смотритель»?.. Ведь и здесь что-то общее могло подсказать воображению поэта — в судьбе Дуни и в судьбе его невесты. У первой, например, судьба сложилась вопреки воле отца, у второй — судя по всему — вопреки воле матери. А то, что Минский похищает свою невесту, увозит на лихой тройке из дому — видно, такое и сам поэт не прочь был бы проделать, такое ему по душе. Во всяком случае лучше оно, чем писать «дипломатичные» письма самодурной будущей теще о том, что он вовсе не пропащий развратник, как представлен ей сплетнями, чем доказывать деду невесты, что он, жених, не такая уж важная персона при дворе и не сможет выгодно продать правительству огромный медный памятник Екатерине II — дань рода Гончаровых своей императрице-благодетельнице… Общеизвестно, что «Пир во время чумы» навеян холерой и карантином той же осени в Болдино. Но восторг пирующих посреди чумы молодых людей — разве он не напоминает и собственное воодушевление поэта посреди холеры, воодушевления по поводу сообщения невесты, ее согласия выйти за него замуж? Разве «Моцарт и Сальери» не содержит подобного, личного, мотива? В мысли поэта о предельности всего дьявольского — и беспредельности творчества гения? Ведь и вправду художественная мысль этой маленькой трагедии куда как шире, чем исследование психологии завистника. Ведь и себя Пушкин вправе был чувствовать на вершине моцартовского служения! И в «Каменном госте», думается, поэтом продолжено незаданное творческое постижение своей человеческой личности, высвечивание творчеством великого единства поэта и человека. Не омрачат ли прежние связи поэта его будущее семейное счастье?.. И поэт доказал — прежде всего самому себе, — что сходство его с Дон Гуаном лишь внешнее. Дон Гуан — в отличие от автора, большого поэта, — лишь заурядный стихотворец! Не ведает Дон Гуан подлинного вдохновения для жизненного, народного творчества, им руководит лишь восторг, о котором Пушкин в другом месте говорит подробно и весьма неуважительно. «Восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей частями в их отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следовательно, не в силе произвесть истинно великое совершенство, без которого нет лирической поэзии». Правда, о восторге, не являющемся состоянием вдохновения, Пушкин напишет еще задолго до Болдинской осени, тремя-четырьмя годами раньше, возражая по поводу статьи Кюхельбекера…