Всего лишь три минувшие года отделяли Блока от первой революции. Опыт Блока был теперь выше, чем у автора «Воскресения» в момент написания романа. Недаром поэт делает еще одну пометку — рядом с той, по поводу романа как «завещания». Он обозначает год начала написания романа: 1889. Мол, этим и объясняется все у Толстого…
Таким образом, мы видим, как Блок во многом проницательно обнаружил в Толстом ту же противоречивость, которую и охарактеризовал так глубоко и всесторонне Ленин в своих статьях о великом писателе. То есть обнаружил, с одной стороны, «шаг вперед в художественном развитии всего человечества», «непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши», как сказано у Ленина, а с другой стороны — «толстовщину»…
В этом же, 1908 году Блок направляет Художественному театру «Песнь судьбы», страстное и лирическое раздумье о родине. Он направляет пьесу Станиславскому, которому пьеса не показалась необходимой театру. Блок согласился с мнением Станиславского, что пьеса недостаточно жизненна, он говорит, что ему мешают «проклятые отвлеченности», мешают достичь в пьесе «сочность, ясность, жизненность», достичь «образность, не только типическое, но и характерное». Поэт сознает неудачу, но не отказывается от темы! Письмо, отправленное Станиславскому, исполнено горячей, взволнованной, сердечной страсти.
«Ведь тема эта моя, я знаю это теперь твердо, без всяких сомнений, живая реальная тема. Она не только больше меня, она больше всех нас. Она всеобщая наша тема… Не откроем сердца — погибнем. В таком виде стоит передо мной моя тема, тема России (вопрос о народе и интеллигенции, в частности). Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь. Все ярче сознаю, что это — первейший вопрос, самый жизненный: самый реальный».
Разумеется, в избранном пути поэту бы не обойтись без Толстого, без творчества, личности, мучительных дум его о России. И поэт читает и перечитывает Толстого, читает не просто с интересом и увлеченно, у великого писателя земли русской он ищет ответы на самые наболевшие вопросы современности, на самую страстную и лирическую тему: Россия.
Многое у Толстого созвучно Блоку. Но «изумляюсь», думается, касается прежде всего его противоречивости. Ведь Блок именно перечитывал Толстого, он уже, значит, давно его «открыл» для себя как мыслителя и художника. Здесь же с высоты нового исторического опыта революции — Блока изумило открывшееся «толстовство». Пока — «изумляюсь» — общее, и о Толстом, и о Тургеневе, о котором тоже встречаем в это время пометки в записных книжках поэта. Пройдет немного времени, и поэт уточнит свое «изумляюсь» в отношении Тургенева, уточнит уже отдельно и конкретно. Поэт обнаружит в произведениях Тургенева весьма неприязненную ему «немузыкальность» из… либерализма и буржуазно-конституционных упований!.. И, знаменательно, верная оценка творчества Тургенева приходит к Блоку сразу же после Октября, его всемирно-исторического опыта. Мысль, чувство, само мироощущение поэта росли посреди революции не по дням, а по часам. И записные книжки об этом ярко свидетельствуют.
В разгар столыпинской реакции Блок писал: «Безумно люблю жизнь, с каждым днем все больше, все житейское, простое и сложное… Возвратимся к психологии… Назад к душе, не только «к человеку», но «ко всему человеку» — с духом, душой и телом, к житейским — трижды так».
О Толстом Блок пишет юбилейную статью «Солнце над Россией». «Величайший и единственный гений современной Европы, высочайшая гордость России», — сказал Блок о Толстом. И, вероятно, не без помощи мыслей о Толстом Блок приходит к выводу: «Единственное, что может исцелить интеллигенцию, это приобщение к народу. Если интеллигенция все более пропитывается «волею к смерти», то народ носит в себе искони «волю к жизни».
Неприкрытая правда жизни в поэте все больше побеждала «отвлеченность». Еще в стихах бытует весь арсенал «отвлеченной образности», но и здесь все чаще — средствами этой же образности — поэт отрекается от внешней литературности во имя жизненной наполненности слова.