- А среди кого вы хотите быть?
- Среди тех, кто порядок наводит. Кто не боится - брать в свои руки и делать, не боится руки марать. Вы сказали тогда мне, что мы не преступники, а такие же жертвы неправого режима. Я не хочу вечно быть жертвой - сидеть под охраной, которая то ли мир от нас охраняет, то ли нас от мира, быть символом священной власти или пережитком власти проклятой - равно бесправным… И я хочу быть полезной. Настолько, насколько была бесполезной раньше. Прямо сейчас в партию - это… наглость, понимаете? А вот отсюда, и не сразу… это другое будет дело.
Хорошо, что сейчас их разделяют стол и синеватое, тёплое дымное марево, и если скрещиваются взгляды - то через эту полупрозрачную завесу. Она ни перед кем не отвела бы взгляда, но она помнила, как чувствовала себя кроликом перед змеёй. Как летом раз стояла на пригорке, неотрывно глядя на буйно-зелено цветущую трясину - такую красивую, что дух захватывало… Пока Елисейка, заметив, как она кренится, не дёрнул её за рубаху от края да не отругал как следует. А нельзя ей сейчас речи и разума лишаться…
- Что ж, вот вам бумага, пишите заявление. Не сомневайтесь, рассмотрено будет. С партийностью после разберёмся… И анкету заполните.
Анкета - дело непривычное, но довольно лёгкое. Полных лет - 17. Родилась в месте Кричи близ посёлка Малого Соликамского уезда Пермской губернии. Отец - Малиновский Марк Фёдорович, рабочий-лесозаготовитель, погиб на войне. На которой войне - она со слов самого деда так и не поняла, Роза наказала - говорить, что на последней, с немцами. И что работал здесь, в Губахе, хоть он в ней, может быть, и не бывал. Надо будет - найдём тех, кто Марка Фёдоровича лично знали, а не надо никому - так и волноваться не будем. Мать - Малиновская (Чернякова) Прасковья Михайловна, рабочая-распиловщица, умерла от болезни. Сказывать - умерла в 1905 году, хоть умерла сноха дедова, есть подозрение, ещё до Настина рождения. Хорошо, что места здесь не из тех, где на каждого человека по пятьсот бумажек приходится - всё на устных свидетельствах, сам человек говорит, когда родился и как жизнь мыкал. Воспитывал дед, Малиновский Фёдор Михайлович, крестьянин, умер от застуды. Училась в Пермской Мариинской женской гимназии, помощью мецената, которого фамилии не знает, курса не кончила. Может быть, не говорить про гимназию? Да как тогда грамотность объяснить, для приходской школы чрезмерную… Не будешь же всё время держать в прицеле, чтоб писать с ошибками да чего шибко умного не сболтнуть… Ладно, к тому времени, как Колчака с Перми выбьют, и видно будет. Пока что всё равно никак не проверишь. Работала учительницей для начальных классов в первой сельской школе посёлка Малого. Беспартийная…
- А можно, я и вторую анкету заполню? Настоящую. Потому как это ведь всё неправда, никакой Насти Малиновской нет… Эта анкета для всех сейчас, а настоящая для вас, потому что поступаю-то я к вам по-настоящему, Романова, а не Малиновская.
За дымной завесой мелькнули болотные огоньки усмешки.
- Ваша воля. Заполните.
Анастасия приняла новый лист, сдула со лба непокорную прядь и приступила.
Романова Анастасия Николаевна, полных лет 17. Родилась в Петергофе Санкт-Петербургской губернии. Отец - Романов Николай Александрович, бывший царь. Мать - Романова (Гессенская) Александра Фёдоровна, бывшая царица. Образование получила домашнее. Строчку про работу учительницей повторила, прежние свои должности - шефа Каспийского полка и патронессы госпиталя - указывать не стала, в свете времени нынешнего это было незначительно и даже смешно. Беспартийная… На этой строчке Настя даже улыбнулась. Что-то толкнуло, вспомнила слово из лексикона Розы, зачеркнула «беспартийная», написала «сочувствующая». Вот теперь совсем честно…
- Прекрасно. Кладите, кладите. Ночь впереди длинная… у меня, не у вас. Вам - спать. Вы с дороги. Судьбоносные решения будут приниматься на свежую голову.
Надеется, что ли, усмехнулась Настя, что наутро сама эти бумажки порву? Или что за ночь придумает, куда меня девать?
- …Дайте угадаю, остановились вы - нигде? И всех вещей ваших - то, что перед собой вижу? Господи, за что мне это… Там, за ширмой - кровать. Разденетесь там же, там же одежду сложите где-нибудь. И до рассвета я чтоб вас не видел.
- Есть!
Резон есть. Во-первых, спать и правда хочется зверски, в поезде глаз не сомкнула, а за день по Москве уходилась - не описать… Во-вторых, что бы он там за ночь не надумал, куда её подальше услать, где найти ей нового деда или там бабку, она-то со свежей головой как раз на всё найдёт, что ответить…
Холодная, пахнущая суровым щелочным мылом постель была райской. Настя, оставшись в рубахе и нижних штанах, забралась под тонкое шерстяное одеяло, зарылась лицом в подушку, вдыхая её специфический казённый запах. Это выходит, он и живёт здесь? Впрочем, неловкость за то, что отняла, получается, у человека постель, не так сильна - он, похоже, сам решает, сколько часов у него в сутках.
Где только и как только она не засыпала… Пыталась вспомнить бабочек на обоях царскосельской спальни - не вспоминались, вспоминались живые бабочки летом на лугах возле Кричей, Елисейка говорил, как они по-народному называются, а она копалась в памяти, как по-научному - дядя ведь рассказывал… Бесполезно, это ж когда было-то… Вспоминались белёные стены, пахнущие известью и пылью - засыпая, представляла себе, что смотрит на заснеженное поле… Могла ли она тогда представить, что ей предстоит и увидеть его, и идти через него - бескрайний, до самого горизонта, нехоженный снежный простор?
В алом закатном мареве не разглядеть другого берега, точнее, не понять, где кончается гладь замёрзшей реки и начинается берег. Лес это там, по сторонам раскинутых огненных крыльев, или низкие тучи? Да не так и важно это. Дед Мартын говорил, река здесь шириной в милю, что ли. По болотам столько шла, здесь, что ли, не пройдёт? Тем более не своими ногами, Мужик, шибко заскучавший в пути по болоту, так и отстукивал нетерпеливо копытами, пока она в седло взбиралась - вот сейчас закончит человек над ним издеваться, пустит наконец вскачь… Лишь бы не был слабым тут лёд…
- Ну, Мужик, две теперь надежды - на тебя и на Господа. Яко посуху пешешествовав Израиль, по бездне стопами…
Нет у человека крыльев, нет. Зато есть верный конь, который летит - копытами земли едва касается, как стрела выпущенная…
- Гонителя фараона видя потопляема…
Словно назло, набирал силу ветер, его здесь ничто не задерживает, застит глаза, сыплет колючей крупой - заметает, проклятый, цепочки следов - не то волчьи, не то лисьи, теперь ей уж не узнать, по которым она могла б ориентироваться. Звери - они чуют, где тонкий, а где надёжный лёд. Вот, конечно, если б следы лосиные, тогда б точно было понятно, что и её с конём выдержат…
Ничего, пересекли реку быстро, ещё не успел отгореть закат - Мужику, ему что, ветер этот, что ли, в помеху? Зазвенели под копытами оледенелые камни, затрещала щетина сухой травы и мелкого кустарника, торчащего из-под снега.
- Ну что, Мужик? А говорили они, не пройдём мы, не сможем… Перешли мы реку, перешли, сделали мы это… Победную песнь вопияху Богу: Аллилуйя!
Праздновать, конечно, не время и не место. По пути будем радоваться, а заодно голову греть, что дальше. А дальше карты нет. Дальше, по той карте, что Роза дала, до тракта Усольского вёрст 5-7, через реку Тузим, их она никак не обойдёт, не пропустит, ни реку, ни тракт, но по тракту опять же нельзя, рискованно, Роза настрого сказала, раньше второго, Мелехинского, тракта не сворачивать, в Мелехине, приблизившись осторожно и вызнав, нет ли там белых, уже узнать безопасную дорогу на Юрлу. Ну, как сказать - безопасную, усмехалась Настя, низко пригнувшись к шее Мужика - дороги тут вовсе нет никакой, ветки по морде так и хлещут - выбирай тут безопасную, между лесной чащобой, волчьими огнями расцвеченной, и встречными белогвардейскими отрядами… Версты через три вынесло их на заброшенную-заросшую, а всё же дорогу, полегче стало, по той дороге домчали до Тузима… Тракт пересекала - уже солнце село, благо, от тракта дорога нашлась… По той дороге дошла Настя до деревеньки Пожовки, при слиянии рек Пожевки и Бердянки. Деревенька без малого нежилая - в одном только доме Настя заметила огонёк, туда и поехала. Она потом заметила, это часто так бывает, что старые люди не боятся незнакомых всадников, спешивающихся у их дома, не так боятся за свою жизнь - её много ли осталось, сколько радуются новому лицу, какой-то перемене в однообразии жизни, новостям… Старуха опирается дрожащей морщинистой рукой о косяк, машет другой, приглашая внутрь - древняя баснословно и глухая почти совершенно, а и не была бы - русского не знает, коми она. Несколько слов на коми Настя знала, дед Мартын подсказал, кое-как, больше жестами и мимикой, объяснила, что идёт издалека и далеко, ей бы переночевать только в тепле, и всё. Узьны. И коня где-то передержать. Вёв. Старуха закивала, засуетилась, в причитаниях Настя разобрала - сетует, накормить нечем… Какая еда, бабушка… Как на коми будет - «не беспокойтесь»? Ей только ночь переждать… Старушка вытаскивает на стол чем богата - суховатые лепёшки, вяленую морковь, мочёную бруснику. Сколько она уже живёт тут одна? Сколько уже лица человеческого не видит? Об этом не расспросить, таких слов Настя не знает. Что случилось с остальными жителями деревни? Мор, голод, война? Тысячи лет прошли с вавилонского столпотворения, а люди до сих пор страдают. Прежде она думала, что страдает на уроках французского - вот зачем это нужно, чтоб каждый народ на своём языке говорил, вот было б в мире, допустим, два языка - русский и английский, и довольно. А то есть ещё китайский, индийский, там вообще ничего не понятно… Китайку одну Настя лицом к лицу видела - с Губахи один раз приезжала с Розой, её подруга, секретарь молодёжной ячейки. Она русский язык хорошо знала. Китайцев в Губахе много, привезли работать в шахтах ещё при прежнем хозяине, Абамелек-Лазареве, как рабочую силу ещё более дешёвую, чем голодные полуграмотные русские рабочие. Русские рабочие с 1905 года про права свои уже услышали, то прибавки к зарплате требовали, то уменьшения рабочего дня, бесплатной врачебной помощи требовали. Китайцы русского языка не знали, требовать не умели, да и боялись. Роза на этом примере и объясняла и губахинским, и деревенским, какой глупостью является всякая национальная рознь. И тех и других вас грабят, и ещё между собой грызться будете, за жалкие гроши эти в горло друг другу вцепляться? Ляй - так, кажется, её звали - рассказывала, что её отца засыпало в шахте, полуживым вытащили, обе ноги сломаны. А хозяин лечение оплачивать отказался, так выгнал, вместо него взял брата-подростка на ту же оплату - вот, мол, вам и вспоможение. Умер отец. И брат, надорвавшись, умер - плата взрослая, и работа взрослая. Ну что ж, были у Ляй и ещё братья… Да к счастью, революция грянула. Ляй вместе с русскими подругами с молодёжью работала, лекции читала, самодеятельность организовывала, артели по помощи многодетным семьям - прибегут так молодые девки, всё в доме приберут, детей выкупают и накормят, а потом сядут матери рассказывать про ленинский путь, очень хорошая выходила агитация. Сюда, в Малый, она с молодёжью из местных и из переселенцев знакомиться приезжала, зазывала в «наш новый молодёжный театр», обещала книжек привезти для избы-читальни. У Аринки глаза горели - с тех пор, как отец Киприан её на свою голову грамоте выучил, у него в доме она всё перечитала, душа нового просила - да и приелись ей жития святых да поучения старцев, чего-нибудь ближе к жизни хотелось. Может быть, так и библиотекаршей её сделают? Но не сложилось, все радужные планы эти пустили под откос войска Колчака, ворвавшись в Губаху. Ляй, как и всех ей друзей и подруг, расстреляли под взорванным мостом. Хорошо, Роза тогда в Малом была. Как дошла весть - старики велели ей прятаться в Кричах в избе деда Фёдора или в охотничьей заимке у Еремихи - «одна ты у нас осталась, как ещё тебя убьют?» Но никто до Малого так и не доехал.