- Ну кто его знает, - хохотнул бритый, - свои идиоты есть везде…
- Знакомая мне больно рожа твоя, - продолжал гнуть своё усатый, - не подскажешь, где могли видеться?
Внутри от таких слов хоть и холодело, а наружу уже не прорывалось - врать учиться время было, хоть и не шибко много, вот теперь и проверка этой науке.
- Понятия не имею, мне вот ваша - не знакома, уверена, мы с вами не встречались прежде. Что у меня, лицо какое-то особенное? Откуда мне знать, с кем вы меня путаете?
Всё ещё имела надежду, что надоест им, помотают нервы и отпустят, ей ведь на поезд… Захлопнулась тяжёлая железная дверь, лязгнул засов, и от всего мира остались эти четыре стены и окно, эта кровать с голым грязным матрасом. Не так чтоб страшно было, да. Одна в мире она уже оставалась, когда ехала через лес, когда шла через болото. Прошла от стены к стене, провела пальцами по шершавой поверхности, по неразборчивым чьим-то надписям, нацарапанным гвоздём, угольком, а где и просто ногтями, наверное…
Четыре дня провела она в маленькой, тёмной, смертно холодной камере. Несколько раз её дёргали, снова то же самое по новому кругу спрашивать, показывали какие-то фотографии - эти вот людей знаешь? Живьём приводили, троих оборванцев, спрашивали, не знает ли она их. Двое из них её тоже не знали, а третий чуть ли не на шею кинулся, назвал какой-то Наташкой - но веры ему слишком не было, кажется, не в первый раз такие фокусы откалывал. Вечером второго дня пришли, унесли матрас, другой дали, почище. Настю это совсем не обрадовало - верно, значит, надолго она здесь. Почти всё время, пока не приходили принести ей миску чего-то соплеобразного - вроде как, каша, очень жидкая, правда - или потащить на очередной унылый допрос, она просто лежала, отвернувшись к стене или глядя на зарешеченный прямоугольник неба. Знала, что за ней наблюдают - за время пути без людей, в молчании слух обострился очень, хоть и старались они, наверное, ступать бесшумно. Ну и пусть наблюдают, это её совершенно не беспокоило и не раздражало. Что она тут, голой пляшет? Мыслей её они не видят, это главное. Разоблачения-то она не боялась совершенно. Даже думала - сказать им, мол, я великая княжна Анастасия, посчитают сумасшедшей да погонят, но думала в шутку, конечно - лучше всё же без авантюр. Да, интересно б было сейчас в зеркале себя увидеть… Сама б, наверное, себя не узнала, не то чтоб кто-то ещё. Может, и правду говорит усатый, что лицо её ему знакомым кажется, как всё же она на отца похожа, но вспомнить нипочём не вспомнит, будет на сто рядов карточки разных преступниц перебирать.
Ну, первые сутки она зато отоспалась хорошо - ночью спала и немного днём. А на вторые и ночью спала меньше, луна в окно светила, мешала. Звуки мешали. В тишине, да её болезненно острому слуху, и шаги, и мат и кашель за стенами - всё, казалось, прямо над ухом, за спиной звучало. Первое время даже оборачивалась, потом привыкла. На третий день думала - спросить их, если уж собираются держать её долго, не найдут ли ей книжку или письменных принадлежностей, записи вести, но так и не решилась. Делать им больше нечего, по её капризам бегать - ладно б, жрать просила. Это не Екатеринбург тебе, сидеть в комнатах с хорошей мебелью, книжки, иконы, шитьё, всё при себе иметь, посылать то за яйцами, то за батюшкой, и ещё считать, что в тюрьме сидишь. Здесь всё серьёзное, настоящее. Настя проводила рукой по облезлой стене, по грязному матрасу почти любовно. Есть сказка, какой-то восточный царь любил ночами переодеваться в одежду простолюдина и гулять по своему городу, такой обычай стоило бы всем царям завести. Никогда не узнаешь своего народа, пока являешься ему при всей форме и регалиях, громко трубя перед собой. Пока в морду на улице не схватишь, на рынке не обсчитан да подзаборной пьяной бабой матом вслед не обложен, пока тебе руки не заламывали и на «ты» с тобой не разговаривали - не знаешь ты своего народа. Нет, правда, несколько раз поднимались внутри волны возмущения, злости - и так же гасли, другим перекрываемые. Вот теперь она хоть что-то может знать о его жизни. То, что много раз пыталась себе представить. Четыре стены, железный засов, небо в решётке, и где-то за стенами наступает весна, где-то слышны гудки паровоза и ржание лошадей, чей-то говор, чей-то смех, и всё это её не касается, потому что её касаются - шаги в коридоре, лязг засова и жестяная миска с «соплями». Там, тогда, в Екатеринбурге, она весь день ходила необычно тихая, отмахиваясь от вопросов, что это с ней вдруг. Как объяснить, когда и сама осмыслить это странное своё состояние не могла? Взбудораженные мысли никак не желали идти связно, согласно, для неё самой понятно. Всё-таки, знать, что людей иногда арестовывают и сажают в тюрьмы, и слышать от человека, что он сидел в тюрьме - это совершенно разные вещи. Тётя Элла с другими сёстрами посещали заключённых… Так жалела, что мало расспрашивала её. К тёте Элле она вопросы нашла бы, вот здесь посложнее. Перебирала слова, составляла фразы - всё не то, всё неправильно… Да, решимость была, времени не было. Розу - могла расспросить, да уже не находила ни слов, ни решимости. Благо, Роза кое-что рассказывала и сама. И каждый рассказ, как и каждый прожитый день, каждая встреченная человеческая история, каждая долетевшая новость - из Губахи ли или откуда подальше - ещё вернее сковывали уста. Ей ли расспрашивать… Теперь уже горько смеялась внутри себя - тётя Элла посещала заключённых, да. Родственники её сажали, а она посещала, всё нормально так.
В честь её рождения отец издал указ о помиловании студентов, участвовавших в народных волнениях. Потому и зовут её Анастасией, что значит - возрождение, возвращение к жизни. Теперь уже это тоже было смешно. Вот, уж хоть за этим стоило родиться, хоть и очередной девочкой, разочарованием императорского двора. Может быть даже, этих студентов потом не арестовали и не посадили снова… Если они испугались, отошли от борьбы, стали законопослушны - то да. Только возрождение ли это, или внутреннее умирание? Не больно тепло теперь на душе от того, что это было. Прошлое давно в прошлом, и его не изменить, не шепнуть отцу в пророческом сне - подарить рождённой дочери на одну спасённую жизнь больше. Не попроситься однажды с тётей Эллой… Да кто бы отпустил юную княжну в столь не приличествующее ей место… Ну вот и зачем ей, в самом деле, была б с собой икона святой Анастасии Узоразрешительницы, какой в том прок?
Утром пятого дня, когда мурыжил её опять допросами усатый, в комнату зашёл какой-то новый, невысокого роста, но плотный, с жёлтым, одутловатым лицом, с простуженным голосом. Коротко расспросил усатого, без явного энтузиазма задал несколько вопросов ей, и распорядился:
- Выпускай.
- Как это - выпускать?
- А так, на все четыре стороны. А что ты с ней делать собрался? И пьянчуг этих выпускай, протрезвели уже. Делать совсем нечего стало? Ещё и поселил в отдельной камере, как императорскую особу. А там этих паскуд, динамитчиков, везут, куда их сажать собрался, на голову себе? Кончай дурью маяться.
Усатый возражать не стал. Видимо, так и не нашёл, чего ей пришить, хоть и хотелось. В общем, в камеру Настя не вернулась. Ни шубу, ни шапку ей, кстати, не вернули. Но она так рада была, что и спрашивать не стала. Ружьё тоже конфисковали. Досадно, обидно… но ладно. Главное - вернули мешок, а в нём еда, в нём на дне ножик, вот и славно, вот и живём. Паспорт отдали, и даже карты. Какие уж тут претензии?
Побрела Настя, зябко ёжась на лёгком вполне ещё зимнем ветерке, по стылым улицам, размышляя, что теперь делать. Поезд ушёл, денег нет, продать нечего. Да попросту вскорости замёрзнет она без зимней одежды. Милостыню просить попробовать? Подайте бывшей великой княжне Христа ради… Не, плохой вариант. Две ночи ночевала в сарайках, со скотиной - помнила, как тепло было спать, прижавшись к конскому боку. Оттуда Настю выгоняли наутро что только не дрекольем, кто ж бродяг любит. На одном дворе, куда забрела поздно вечером, стянула вот эту шубу… Не совсем она выкинутая была, погреб ею покрывали. Вот в эту ветошь, стряхнув с неё наледь, Настя и вползла. Простите, люди добрые, но ещё послужит шуба по прямому своему назначению. Поди, ещё найдёте, чем погребок свой покрыть. Одной бабке предложила помощь - дров поколоть, получила немного денег и пресноватую лепёшку. На деньги купила у какого-то пропойцы шапку. Так и так пропил бы ведь. Одна монетка осталась - пошла купить спичек, будет, чем где-нибудь на отшибе костерок развести, жизнь уже сразу хороша будет. Продавец, посмотрев на неё пристально, сказал дождаться закрытия лавки и пригласил домой, угостил варёной в мундире картошкой и подарил старые, но ещё вполне хорошие валенки, эти-то на глазах уже расползались. Сам он немец, военнопленный, так здесь и оставшийся - сошёлся тут с бабой, вдовой, детишкам её отчимом стал, уже двоих и своих воспитывает. По её худобе и малому росту принял её за ребёнка, вот сердце и сжалось.