- Неужели у вас никакого стыда, никакого стеснения перед личным нет? Вы же девушка! Где ваша девичья стыдливость, ваша женская солидарность?
- У меня, гражданка, женская солидарность есть, но не к вам. И чего вы волнуетесь? Мне ваша переписка с вашим кавалером ни в малейшей степени не интересна, если она действительно личного характера. На следующий же день ваши глупости забуду. Вот если ваш жених и правда белогвардейский шпион - это нам очень интересно, да.
- Как вам так голову задурили! Вы ведь совсем юная! И пошли вот так марать руки и душу…
- Зато у вас они, как посмотрю, очень чистые, - Настя морщилась, больно витиеватый почерк у благородного господина, весь в завитках, да ещё французский с русским вперемешку, - понимаю, вы все такие обиженные, вам тяжело жить стало… Ничего, как-нибудь поживёте. Пора бы и вам.
Вот это «пора бы и вам» в основном и руководило Настей теперь. В самом деле, если б они могли знать, кто она такая… Могли бы они ей в лицо сказать, что пострадали больше, чем её семья, что большего лишились? Или могли бы продолжать утверждать, что страдали совершенно безвинно? Могли бы продолжать возмущаться и роптать перед ней, не возмущающейся и не ропщущей? Эта мысль вообще очень веселила Настю - вот правда, уже ради предвкушения лиц таких вот дам и господ, когда они узнают, на кого бросали такие неприязненно-опасливые взгляды, перед кем пытались то лебезить, то дерзить, стоит жить. Что, уж великая княжна должна их понять, что большевики погубят Россию? Будто, в самом деле, Россия - это вы!
Ну да, соглашаются некоторые из них нехотя, народ у нас… не очень хорошо жил… но разве мы должны вот так за это отвечать? Мы тоже простые, маленькие люди, мы жили, как нам установлено, больше положенного не брали, мы работали… Не в вину ж нам вставить происхождение и достаток получше?
А кто должен отвечать? А кто-то должен. Бурю, которая сейчас смела вашу прежнюю жизнь, может быть, не вы посеяли, но вы взращивали.
Тоже были, конечно, и сложности для Насти в новом существовании. Будучи великой княжной, без всяких размышлений за слова про невежественную кровожадную чернь отвесила бы по морде. Не имеете права так говорить про мой народ. А будучи при исполнении, приходится с любой мразью вести себя сдержанно и корректно, покуда не доказано, что за словами у них и дела следовали.
Помыться, кстати, Насте удалось в ту же неделю. День был не банный, но у Александра мать внепланово баню топила - старший сын вернулся из белогвардейского плена. Вот и Настю сводили. Айвар кстати раздобыл ей и мази от насекомых - вонючей, но действенной. Думала порой, глядя на плачевное состояние своих волос, не обриться ль вовсе. Решила не торопиться. «Совсем страшная стану».
Что ни говори, сложно вот так начинать совершенно новую жизнь… Сложно. Но интересно. Получив, например, первые свои собственные, заработанные деньги, впадаешь в некоторую растерянность сперва. Даже хотела посоветоваться с Айваром, потом подумала - засмеёт. В конце концов, купила кастрюлю, две тарелки, ложками и стаканом с нею соседи поделились, немного крупы и картошки - соседка, та самая бабушка маленького внука, обещала научить готовить такой суп, которым один раз угощала, вещей, в которых дома ходить - до сих пор было только пара платьев, которые отдали женщины-соседки, но были они невысокой Насте безнадёжно велики. Купила тетрадь, перо с чернильницей и замочек на ящик стола - дверь-то она не запирала. Опасное дело - вести дневник, но и удержаться всё сложнее. По своим уничтоженным там, в другой жизни, тетрадям она порой тосковала неимоверно, взять бы сейчас в руки, перечитать все эти глупости… Короткие заметки об обычных учебно-прогулочных днях, длинные размышления о прочитанных книгах, сюжеты затей и споров с сёстрами…
Описала, как вспомнила, своё путешествие с Урала в Москву, первые удивительные дни на новом месте. Не каждый день выпадет возможность черкнуть хоть строчку, поэтому когда выпадала возможность - писала побольше. Часто она размышляла, пытаясь представить, какой видят её соседи. Вполне естественно, наверное, что когда один из ваших соседей - представитель всенародно известной когорты в кожаных куртках и с кобурой на поясе, возвращается с работы, разговоры как-то становятся тише и степеннее, пустых и необдуманных речей стараются не вести. Совсем другое впечатление по утрам, когда этот же сосед выползает на кухню в безразмерном платье почти до пят, спадающем с худых плеч, почёсывая взлохмаченную голову, заглядывает в чайник, мучительно пытаясь проснуться. Она не то чтоб сторонилась контактов, но ей довольно трудно было начинать этот контакт первой - повелось ещё с деревни, с общения с Розой и её коллегами, когда она просто не знала, что ей говорить, что может, а что не может решиться спрашивать. Впрочем, она всегда отзывалась, когда к ней подходили с каким-нибудь разговором, и тогда откладывала книгу или тетрадь и хоть неловко, но поддерживала беседу, въезжая в неё куда труднее, чем в свою новую работу. Это было, наверное, самым значительным внешним изменением в ней - не то чтоб робость, и не то чтоб нелюдимость тем более. Скорее, погружённость в себя, в осознание и переосмысление всего произошедшего за последние два года - в стране и в ней, вот так, пожалуй, протекало её взросление. Так бывает, что вот ещё, казалось, совсем вчера это ещё беспечный ребёнок, с подростковой угловатостью в теле и в движениях, с детскими шалостями и играми в приоритете, с ясным безмятежным взором, и вдруг в считанные какие-то недели, если не дни этот ребёнок вытягивается в статного юношу, ломается голос, пробивается первый пушок на губе, или девичье тело обретает плавность и очарование юности. Листва на деревьях распускается, в общем-то, за день, утром не было, вечером - зелёным туманом затянут весь сад. Между её шестнадцатью годами и порогом восемнадцатилетия лежала пропасть, не сравнимая ни с какими другими двумя годами в её жизни. Даже внешне она теперь другой человек - кто б мог представить тогда, что она могла бы так отощать, израсти. Но изменения, которые внутри, куда более масштабны…
Был конец апреля, когда у них состоялся спонтанный праздник. Айвар притащил отделу ящик какой-то фруктовой наливки - из конфискованного.
- Ну, куда её, в общем-то? Продукты - их по госпиталям, по детским пайкам. Вино красное - тоже в госпитали, для крови, говорят, шибко полезно. А это? Сколько в магазин сдали - не слишком-то берут.
- Видно, такое вкусное.
- А водка - она как, вкусна? Между тем, слаще водки, Микаэль, для русского человека нет.
- Сказал латыш эстонцу.
- А не важно. Что бы за пойло ни было, а нам это пить.
Повод, в общем-то, был, и вполне достойный - очередное круглое число закрытых дел. Ну, и за день рождения Ильича выпить тоже можно, он, правда, уже прошёл…
- И чем это закусывать-то? - Александр с большим сомнением посмотрел на тёмно-красную жидкость в бутылках с толстыми пробками, - явно, не огурцами?
Айвар вынул пакет сухофруктов - компотный набор.
- И как закуска, нормально? - участливо осведомилась Настя.
- Так себе. Но ничего лучше у нас нет.
Ничего лучше, впрочем, не было недолго. На огонёк заглянул Артём из иногороднего, потом притащил с собой Олега. Иногороднему как раз выдали недавно зарплату, и они неплохо вложились бутербродами со сладковатым сыром и пакетом изюма. Дополнительный повод тоже принесли - у Олега намечалась свадьба. В стихийно получавшемся мальчишнике Настя неуютно себя не чувствовала, благо, и с Артёмом, и с Олегом была знакома достаточно хорошо, несколько раз обращалась к ним за информацией по очередным «гастролёрам», да и с невестой Олега Сашей, машинисткой из отдела саботажа, она нередко пересекалась в столовой. Сдвинули вместе два стола, аккуратно освободив один от стопок документов, другой от печатной машинки. Артём с Дамиром при этом вполголоса обсуждали предстоящую помощь Олегу с переездом - переезду, главным образом, предстояло состоять из перевоза неподъёмной старинной кровати, которую бабушка отдавала Саше практически в приказном порядке, прочее имущество умещалось в пару чемоданов и перевозилось вполне легко.
Скатерти, разумеется, не было, постелили старых газет и листов от черновиков отчётов, Настя иногда, бросая взгляд, выхватывала что-нибудь знакомое. Артём и Дамир, толкаясь плечами, резали один хлеб, другой сыр. Олег сбегал в иногородний за недостающими стаканами, потом сбегал за недостающими стульями, Айвар, как старший, тем временем разливал. Первым и опробовал, с комментарием «пойло то ещё, но пить можно». Настя так подумала, что после того, как приговорила всю фляжку деда Мартына, она это вполне осилит. Правда, это когда было-то… С тех пор один раз только Айвар ей в чай ложку коньяка наливал, когда после ночного похода по складам они продрогли оба почти до бесчувствия. Вкус оказался даже приятным, сладковатым - вишня. Но крепковато. Заела изюмом, ничего, нормально. Жгучее тепло разлилось от желудка по остальному нутру. Перед следующим глотком невольно сделала несколько глубоких вдохов-выдохов, отчаянно краснея, не заметят ли - крепко это здесь, конечно, для неё одной, непривычной. В деревне дел Мартын как-то в шутку предлагал ей бражки - отказалась, конечно. Он и не настаивал, он угостить и Розу мог, которая, по её словам, пила в своей жизни самое разное, от дорогих вин до спирта. Это раньше Настя, быть может, от такой темы просто уходила бы, с ощущением брезгливости и неловкости, это потом ей было, может быть, всё равно, а теперь неумение пить было для неё было качеством постыдным, телесной слабостью, которую нужно преодолевать, так же, как преодолевала когда-то неумение долго быть на ногах, терпеть холод и жару, нести что-то тяжёлое. Хорошо, там получалось постепенно, жизнь в Малом её к таёжному переходу мало-мальски подготовила, без этого бы сдохла или во всяком случае изнылась. Ну, вот и тут как-то придётся.