- Якоб Христофорович, а какие дела-то их там держат? Выезд не разрешают? - робко спрашивает Дамир, - или попросту денег нет? Так ведь это дело-то решаемое…
- Не решаемое, - бесцветно отвечает Петерс, - не приедет она. Вообще никогда. На развод подала. Вот так-то бывает.
Ребята зашумели.
- Как - на развод? С чего, почему?
- Ну, оно понятно, долгая разлука… Но неужели так прямо чувства остыли? Другого нашла? Бледного англичашку какого-нибудь?
- Чепуха, настоящей любви ни расстояние, ни время не помеха, - отрезал Александр, выразительно покосившись в сторону Дзержинского, - значит, не любила. Любила бы - приехала бы, не сложней это, чем Якобу Христофоровичу было.
- Пишет, не хочет сидеть в России на гнилой картошке и любоваться, как у нас тут всё разваливается. Я так думаю, тут без старого доброго друга нашего Локкарта не обошлось, уж он явно нашёл, что ей порассказать… Ну, это не важно, что я там думаю, просто так есть, и всё. Может быть, в самом деле не надо было оставлять её так надолго… Получилось вроде как, что променял я их на революцию, на Россию, и как ни крути, и ещё раз променял бы, так о чём тут говорить? Пожал, что посеял.
- Ну нельзя так говорить! Будто она не понимала, за кого замуж выходила? Могло и иное быть, могли и в тюрьму посадить, лет так… на несколько… Она ведь как будто тоже коммунистка, что случилось-то вдруг? Отошла от идеи?
- Сложно сказать, может, и отошла. С идеей тут так… Можно от идеи не отходить, но и ни к чему другому не приходить. Собираться в клубах и беседы беседовать - это не в труд, хотя и за это получить неприятностей можно - на всю оставшуюся жизнь хватит. Но борьба непосредственная, действенная - это уже сложнее, когда не просто языком молоть, благие пожелания высказывать. Тут приходится принимать решения, чем-то жертвовать… И не всем и не всегда нравиться.
Настя в который раз уже пыталась представить себе эту Мэй. Она нечасто слышала, как Петерс говорит о ней, о маленькой дочке, которую тоже звали Мэй, но говорил всегда с такой жгучей, неизбывной нежностью, которой, казалось, было как-то тесно и неловко в тисках неуклюжих человеческих слов. Имя-то какое замечательное - Мэй. Май. Самое подходящее имя для жены революционера, лучше не выдумаешь. Об этой истории все, кто знал, не они одни - думали и говорили с некоторым даже придыханием, как о некой сказке в реальной жизни, как о неком символе правоты и красоты их дела, правильно сказать - влюблены были в эту любовь других людей и болели за неё душой ещё крепче, чем за собственные чувства и цели. И вот теперь - так… Несправедливо, неправильно. Не одному человеку сердце разбили, многим. У Насти прямо руки чесались - сесть написать письмо этой Мэй, благо с языком тут проблем нет. Что ж ты делаешь, глупая! Нищета её пугает, неурядицы её пугают… А там ты что будешь иметь? Что тебе вся Англия может дать вместо такого золотого, замечательного человека, что она маленькой Мэй даст вместо её отца? Да глупости, глупости, конечно. Не посмела б она у него адрес спрашивать. Да и просто лезть в чужие дела неловко, правда, это сейчас она пьяная и смелая. Это сейчас в ней прямо возмущение кипит, потому что сидит с ними, молчит, слушает их, и ей так хорошо-хорошо, потому что не может не быть хорошо, потому что они все такие замечательные, золотые люди, такие красивые, с каждого хоть картины пиши, и совершенно невозможно принять, чтоб кто-то из них хоть в чём-то был несчастен, чтоб хоть кого-то из них отвергали. А на трезвую и холодную голову понятно будет, что жизнь много сложнее, чем ей, «малютке», как величает её - за глаза, но она знает - Александр - кажется, и справедливо бы ей эта Мэй ответила, что она-то - не жена и не мать, и не ей судить, не было у неё в жизни таких отношений и не может она рассуждать, как они кончаются, а как нет, любовь она только по книжкам знает. Ну, это неправда, положим, видела она своих родителей, видела отца Киприана с его матушкой… Как-то они сейчас? Скоро, очень скоро, наверное, возможно станет написать им, Красная Армия и дотуда дойдёт…
В полном согласии с течением её мыслей и разговоры за столом перешли на вести с фронтов, то и дело Настю отвлекали от созерцания игры малинового огня в стакане какие-то знакомые названия и имена. Сколько бы времени ни прошло, стоит закрыть глаза - перед взором встают эти карты, печатная, Розой данная, и кустарная, с корявыми, смешными стариковскими рисунками. И внутренний взор рисует на этой карте стрелки и знаки, дорисовывает её дальше, за пределы листа - туда, где Екатеринбург… И течение мыслей относило, естественным для неё, конечно, образом, на две недели назад, сперва к замечательному тому разговору. В то утро проснулась она - ещё рассвет даже не брезжил, и больше уснуть не могла, мысли всякие неоформленные, непонятные, в голове носились, не то чтоб тревожные, не то чтоб какая-то тяжесть на душе была - нет, просто уснуть никак не получалось. Пробовала читать, пробовала в тетрадке своей запись сделать - к тому времени три дня не добиралась, но ни на чём сосредоточиться не могла. Промаялась так, наверное, час, стыдно стало своей вознёй соседей за стенкой будить, тихо оделась и пошла на работу. Вроде старалась идти неспешным шагом, но как-то не очень получалось, в общем, пришла самая первая из своих-то, только Артём у себя сидел, верно, ещё со вчерашнего дня, подшивал какие-то папки. Постояла, потопталась в коридоре, глядя на пробивающуюся из-под двери узкую полоску света - разумного предлога-то, чтоб зайти, нет. Видимо, услышал шаги и зашёл сам. Она как раз приводила в порядок свежую стопку расписок по конфискату.
- С самого утра уже на работе? Или домой и не уходили?
Вот уж что она не любила - это смущаться, когда говорит чистую правду. Вроде бы как есть, так и сказала, а выходит так неуклюже, словно она там выслужиться пыталась или уж какой-то свой интерес имела.
- Что же, вам действительно так нравится эта работа?
Ну ждала, очень давно ждала она этого вопроса. Поэтому даже заулыбалась, с такого облегчения, что дождалась.
- Нравится. Очень.
Прищурился.
- А если честно?
Вот что она для себя с одной стороны хорошо сделала, с другой - не очень, это приучила прямо в лицо смотреть, не отводить взгляда. А это - плохо, если стоишь, а не сидишь, снова всё расплывается вокруг живой, пульсирующей болотной трясины, и так до обморока недалеко. И конечно, тут дрожь не сдержать, но пусть это будет дрожь возмущения, обиды там.
- Как вы можете думать, что я могу вам врать? Если у меня когда-то была хмурая морда, то потому, что о деле думала, а не потому, что чем-то недовольна. Я понимаю, что вы очень ко мне недоверчивы, хотя бы потому, что я ещё сопливая девчонка, но вы же обещали, когда принимали меня, что спрашивать будете, как со всех…
Тут она немного спокойней была - доносил ей Александр, что Айвар о ней очень хвалебно отзывался. Даже про первые её, неловкие и неуклюжие, по её собственным ощущениям, допросы - пока свидетелей.
- Да, возможно, просто рановато для этого разговора.
- Возможно, так.
Плохо, конечно, когда у обоих такая вот натура - прямо не сказать… Что если ждёт, когда ей прискучит или обрыднет вконец бесконечная эта череда ворья и мешочников - то вот не дождётся. Что если думает, что просто терпит изо всех сил в надежде, что не сегодня, так завтра что-то узнает о том, что действительно занимает её мысли… Да вот не может человек знать, что в действительности занимает мысли другого человека. И он не может ей прямо сказать, что тоже уже как облегчения ждёт, когда она сознается, что ждёт не дождётся, когда докажет уже свою покладистость и лояльность новой власти, и дадут наконец погеройствовать. Так вот стоят оба на грани несказанных слов, ожидая, кто заговорит первым. Грань несказанного - это два берега обрыва, а между ними пропасть, вот что.