По прибытии в Петроград зашли сразу с вокзала ещё в какой-то дом - встретившаяся при входе женщина только парой слов перебросилась с проводником, явно как с хорошим знакомым, и сразу исчезла, больше в поле зрения не появлялась - и там Насте пришлось переодеться ещё раз. Вот на сей раз поудивляться ей в самом деле пришлось.
- Боже мой, что это? Это же… одежда католической монахини? Но зачем?
- Так нужно.
Ну, раз нужно - значит, нужно. В детстве с сёстрами, в домашнем театрике для родни и прислуги, кого только не изображали. Некоторые лично Настины образы вызывали у матушки плохо скрываемое недовольство. Весёлое, что ни говори, было время. Особенно не столь даже само представление, сколько подготовка к нему, важное и таинственное рысканье по дворцу в поисках того, что можно использовать для костюмов и декораций. Вообще-то, конечно, можно было просто попросить родителей, ну или ещё кого-нибудь из взрослых - да что, не нашлось бы разве, кого - и всё бы у них было… Но что за интерес в этом? Зато как Алексей со смеху покатывался… Разгладив крылья нелепого, по её убеждению, головного убора, Настя хмуро оглядела в зеркале физиономию новоиспечённой сестры Барбары - проводник как раз продемонстрировал ей «её» документы, в числе которых было разрешение на посещение одной тюрьмы в Петропавловской крепости - она пришла к заключению, что вот лично она б никогда в такую монахиню не поверила, ни католическую, ни какую ещё. Ладно, придётся как-нибудь научиться изобразить достаточно благочестивую рожу. Алексей говорил не раз, что она, наверное, кого угодно изобразить может, хоть турецкого султана. Ну, и врать за своё путешествие она как будто неплохо научилась, хотя - одно дело обманывать встречных крестьян и охотников, жизни, кроме таёжной, никакой не знающих, и совсем другое… интересно, кого?
Сумка была тяжёлой. В сумке были молитвенники, образки, несколько каких-то склянок. Проводник ещё распорядился по пути остановиться у базара и купить пяток яичек и почти свежую шаньгу.
- Так ведь пост… - попыталась возразить Настя, которой казалось, что на неё непременно будет глазеть весь базар, и совсем этого не хотелось, - и я, вроде как лицо духовное, буду яйца покупать?
- Болящим разрешены отступления от поста, - спокойно ответствовал проводник. Понятнее не стало. Кто болящий - она или к кому они идут? По прибытии на место ощущение, что она играет в пьесе, сюжет которой известен всем, кроме неё, стало несомненным. На её документы едва взглянули, перебросились парой совершенно непонятных для неё фраз с проводником и пропустили. За долгий путь по коридорам - пройти им предстояло, видимо, куда-то в самую глубь - он так же не произнёс ни слова, и Настю, невольно пытающуюся различить в гулком эхе свои шаги от его, одолевали мысли странные. Например, что если это вообще не человек, этот невыразительный-непримечательный, так и не представившийся ей её провожатый, а некий… не то чтоб гений места, потому что нельзя даже сказать, чтоб он был связан с каким-то местом, хоть с этим, хоть любым другим. А может быть, это всё вообще всего лишь её сон… С устатку и с размышлений о путанных и странных показаниях Бородочкина, в которых ясно, что половина - ложь, главное понять, которая половина, и не такое приснится. Потому всё так непонятно и в то же время как бы само собой - так бывает именно во сне, когда течение сна несёт тебя, и ты не спрашиваешь: а надо ли мне туда идти? А зачем мне туда? И даже не удивляешься, когда выходишь из своей царскосельской спальни в отцовский кабинет в Петергофе, хотя такое ведь в принципе невозможно. А ещё во сне такое бывает, что рядом с тобой будто кто-то есть, но ты не видишь, и не задумываешься, кто именно это, он стоит немного слева и позади и даже в боковое зрение не очень попадает, только как размытый силуэт, ты ему что-то говоришь, он тебе что-то говорит - ничего важного и серьёзного, что-то обычное, повседневное, и по пробуждении ты не можешь вспомнить, мужской голос это был или женский. Может быть, это была мама, или Мария? Может быть, это доктор? Вот наверное, этот её проводник - такой вот человек из сна. А ещё думалось ей, конечно, о тёте Элле. Было ли ей страшно идти вот по таким коридорам, мимо запертых дверей, за которыми закрытые, уже практически завершённые человеческие жизни? Христианин, исполняющий заветы божьи, не должен испытывать страха. Но ведь все мы люди. А человеку тюрьма - это страшно. Любому нормальному человеку тюрьма - это страшно. Когда ты маленьким ребёнком слышишь это слово, то представляешь, конечно, немного другое - огромную крепость из груботёсаного камня, редкие чадящие светильники, гнилую солому, огромных, как собаки, крыс… Ну, как в книжках пишут. А потом уже, когда видишь сам, знаешь и другие слова - «казённый дом», и страшное другим становится. Именно казённость страшна. Именно это она всё пыталась себе представить после того разговора, об этом думала и думала, невпопад отвечая на вопросы сестёр. Именно это она чувствовала на себе, лёжа на сбившемся, жёстком, пахнущем затхлостью матрасе в грязной маленькой камере, когда не спалось полночи, когда все мысли были уже передуманы, все молитвы прочитаны, все ни с того ни с сего вспомнившиеся пустяковые моменты из прошлого отсмотрены, и в какой-то момент голова обретала пугающую ясность. Темнота поглощает, скрадывает детали, зато обостряет звуки, запахи. Покашливание простуженного охранника, лай собаки где-то на улице, шуршание где-то наверху, верно, на чердаке - есть же здесь чердак? Может, крыса, может, ветер в щели загуливает. Сперва кажется, что в тюрьме давящая тишина, шуметь здесь не полагается, да не особо и хочется. Потом понимаешь, что тишины здесь нет никогда. Шёпоты, шорохи, говоры, шаги… Тюрьма поглощает звуки, да, но не уничтожает, они живут здесь, вечно живут, впитываясь в стены, вечно гуляя среди них, как болезнь, как сквозняк… За четыре дня не много-то успеешь понять об этом, конечно. Но в какой-то момент ведь думаешь - это может не кончиться никогда, ни завтра, ни даже послезавтра… Вот если и весну здесь встретишь, и свой день рождения, и потом осень, и снова зиму… Сперва кажется - страшнее нет неизвестности, а потом думаешь - а точно знать, это действительно легче? Например, год. Целый год здесь. Это можно себе вообразить? Четыре дня - это ерунда, конечно. Но ведь никто не предупреждал её, что это только четыре дня. Сколько времени нужно человеку на выработку привычки? Смотря какой, конечно. А вот видеть по пробуждении эти стены привыкаешь уже на третий день. Четыре дня не дадут полного представления, конечно, ни о чём. Этого мало, чтобы изучить хоть место, хоть человека. В то же время, некий след-то оставляет… Один гениальный человек, изучая смертельно опасные заразные заболевания, изобрёл такую штуку - прививка. Когда человеку вводится немного вируса, мёртвого или ослабленного, и организм учится с этим вирусом бороться, и если встретится с настоящей болезнью - уже не умрёт от неё. Вот это, видимо, прививка. Больше не страшно. Пару раз ещё она бывала в тюрьмах, теперь уже, понятно, с другой совсем позиции… Что бы сказала на это всё тётя Элла? Теперь получается, она как бы играет тётю Эллу. Но поскольку тётей Эллой она никогда не могла бы быть, то играет как-то странно и неправильно. Ну и ладно. Кто оценит-то. Бедная тётя Элла. Страшно ли ей было умирать? Смерти, как и тюрьмы, боится любой нормальный человек. Как часто там, в деревне, она вспоминала письма тёти Эллы, думала - где она теперь, чем занята? Первое время у них там был очень свободный режим, они могли спокойно передвигаться по городу, посещать церковь. Тётя Элла писала обо всём так увлекательно… Теперь, когда вся жизнь вообще перевернулась вверх дном, и мысли уже совсем другие были. В детстве она думала - робко и опасливо так, потому что думать так о живом, рядом с тобой живущем человеке как-то нехорошо, кощунственно слегка - что тётя Элла, наверное, святая. Истинная вдовица из апостольских заветов, истинная христианская подвижница, женщина, целиком состоящая из милосердия, смирения, духовной зрелости и любви к богу. Вообще, наверное, такие люди существуют, но тётя Элла точно не была одной из них. Да кто вообще первым придумал, что святые - это добрые, лёгкие люди? тот же, наверное, кто придумал ласково говорить любимым - «ангел мой». Разве ангел непременно добр? Ангел - это вестник божьей воли, а воля эта может быть разной. Тот, кто предал смерти всех первенцев египетских, тоже был ангел. Так и святой - он, конечно, в братской своей любви служит людям, но прежде он служит богу. А значит - и громит, и обличает, и отнюдь не во всех вызывает благорасположение к себе. Тётя Элла сделала много доброго, но значит ли это, что она была добра? Разве только из-за доброты человек совершает добрые дела? Нет, так же из любви к порядку. Или из гордости. Сколько могла судить Настя, у тёти Эллы могло быть и то и другое. Когда-то её до глубины души потрясло то, что тётя посещала в тюрьме убийцу дяди Сергея и даже подавала прошение о его помиловании. Многие ли способны в наше время на такой пример христианской незлобивости и всепрощения? Потом уже она узнала, что было это чисто политическим ходом - унизить террориста, обесславить его в глазах единомышленников. Тётя Элла была человеком отзывчивым, даже героическим, и при том несомненно жёстким. К террористам она питала исключительно глубокую нетерпимость, презрение, граничащее с отвращением, и то, что суд и казнь делают их в чьих-то глазах героями-мучениками, приводило её в бессильную ярость. Увы, моральная победа тогда осталась не за ней…