По обстоятельной беседе с девочкой выяснилось странное. Девочка сказала, что они «скорее всего» французы, по крайней мере, 7 из 12 её лет они прожили во Франции, но её младший брат говорит на диалекте местности, где родился и где прожил почти всю свою жизнь, в Швейцарии. Но в том, что их мать действительно француженка, она совсем не уверена, и честно говоря, не знает доподлинно, как её зовут на самом деле. Конечно, мать любила Францию и они много времени прожили там, но так же хорошо мать говорила ещё на нескольких языках, и называлась, в зависимости от того, где они жили, разными именами, инструктируя дочь каждый раз, под каким именем о ней кто-нибудь может спросить. Об отце Катарина сказала, что он умер шесть лет назад, видела она его два или три раза, и не знает точно - то ли родителям пришлось развестись потому, что семья отца так их и не приняла, то ли они не были женаты, но во всяком случае, отец помогал им денежно. Впрочем, Катарина не была всецело уверена, что она действительно их дочь, так как мать один раз сказала, что «взяла её из нищеты», возможно, настоящий ребёнок умер или же его вовсе не было, а мадам Дюран действительно удочерила сироту, чтобы получать от бывшего любовника деньги на её содержание, в дальнейшем же держала её при себе как помощницу и компаньонку. Но Франциск совершенно точно её сын, но об отце Франциска она может сказать ещё менее, чем о своём, мать называла его Жоржем, кажется, они венчались там, в Швейцарии - Катарину на венчание не брали, он чаще бывал в отъездах, чем дома, нередко они уезжали вдвоём, оставляя сына заботам Катарины и слуг из местных. О болезни Франциска они знали с самого начала, эту болезнь подтвердил им доктор в Берне, сказав, что ребёнок едва ли проживёт долго. Кажется, происходящее вообще не казалось Катарине ни диким, ни странным, она не сомневалась, что мать спокойно и сознательно избавилась от ставших обузой детей, потому что, по-видимому, нашла другого мужчину, и в их совместных делах смертельно больной ребёнок слишком обременителен, да и едва ли этот новый друг будет ещё любезнее, чем отец Франциска, чтобы терпеть подле себя целых двоих чужих детей, ну и кроме того, дети указывают на возраст матери, а это Мариан совершенно точно ни к чему.
- Нормальная такая мамаша… - пробормотала Анна, - головы бы таким отрывала.
- Получается, надеяться кого-то там найти и нечего, - кивнула бабушка Лиля, - если эта дама авантюристка со стажем и они ни на одном месте не оседали долго, что теперь выяснишь-то, тем более и средств у нас нет на эти выяснения. Конечно, такие женщины о детях заботятся только пока они им зачем-нибудь нужны, или пока не подворачивается удобной возможности от них незаметно избавиться. Повезло детишкам, нечего сказать…
- Повезло, - решительно сказал Алексей, всё это время испытывавший сложные чувства от того, что понимал в речи Катарины больше, чем ожидалось от его языкового уровня, - всем, кто сюда попал, очень повезло.
Он грустил из-за этих событий ещё несколько дней, очень много всего внутри бурлило. Было так неприятно, словно он мог иметь к этому какое-то отношение. Вероятно, потому, что ведь эта женщина не была бедной, нищей, возможно, она была даже не очень-то низкого происхождения, и всё же она бросила своих детей - один из которых тяжелобольной малыш. Кроме того, она, получается, очень много лгала - окружающим, своим мужчинам, своей дочери, которая неизвестно, дочь ли ей. Вероятно, она из тех, кого можно назвать распутными женщинами, а отчего становятся такими? Кто-то считает, что такими рождаются, но такого, конечно, не может быть, чтобы в ком-то было меньше добродетельности или больше склонности к греху. Аполлон Аристархович сказал как-то - ещё давно, в связи совсем не с этой темой - что к тому толкают любые перекосы, будь то крайняя нужда или напротив, излишества. Теперь, пожалуй, эта мысль стала понятна. Как невозможность свести концы с концами может толкнуть человека на неблаговидные поступки и родить чёрствость в отношении к близким, так и тяга к роскоши и удовольствиям. И общественное осуждение останавливает ровно до той поры, пока не удаётся его как-то обойти. И если эту женщину сердце её влекло не к семье и детям, а к лёгкой, приятной жизни, к роскоши, приятному мужскому обществу - то разве нет в этом вины и тех, кто создал всё это, кто сделал жизнь за чужой счёт предметом зависти? Чем выше положение человека в обществе, тем больше искушений он подаёт ближнему, ведь если одни могут с рождения пользоваться столькими благами, то почему другим не желать достичь этого хотя и путём обмана, использования кого-то в своих интересах, предательств? А кто может сказать, что знатному, однако же, должно сопутствовать благородство - что действительно достойная дама, например, никогда не бросила бы своих детей - насколько прав? Легко быть благородным, когда тебе ничто не мешает таковым быть, когда окружающие принимают как равных и тебя, и твоих детей, и когда дети твои - ещё одно твоё достоинство, а не бремя, не обуза, не недостаток. Не потому ли люди высокого положения нередко занимаются благотворительностью, что чувствуют внутри себя угрызения совести за то, что владеют многим в то время, как другие этого лишены, что понимают, что рождают в ком-то зависть, осуждение, гнев?
Ещё думал он, в связи с упоминанием о Швейцарии, об учителе Пьере, ведь он был швейцарец. Для человека, живущего в такой большой стране, как Россия, Швейцария ведь очень маленькая, и кажется, что все швейцарцы непременно знакомы между собой, даже если разумом и понимаешь, что это не так, и сперва становится неловко от того, что вспомнил хорошего человека в связи с этой женщиной, а потом просто грустно. Где он сейчас, что с ним? Сумел выехать из России или всё ещё где-то здесь? Что слышал, что знает, что думает? Так устроен человек, что по-настоящему осознаёт он свою любовь и привязанность, только лишившись этого. Он и прежде понимал, конечно, как бесконечно дороги могут стать друг другу люди, даже когда связывает их не кровное родство, но прожитые вместе годы, пережитые вместе радости и печали. Но сам он теперь испытывал весьма сложные чувства - ведь с одной стороны, разумеется, он невыразимо тосковал по тому, чего лишился, по прежней детской жизни, по всем персонажам и деталям её, и если б знал, что вот где-то за поворотом - дверь в безмятежное вчера, где он мог бы обнять не только родителей и сестёр, но и учителей, слуг, своего любимого ослика, свою любимую подушку в спальне - кажется, мчался бы туда со всех ног… И нет, нет, он был даже рад, что нет такой двери, что нет повода мучительно разрываться между своими чувствами. Ни в коем случае не должны лежать на разных чашах весов то, что он имел прежде и то, что имеет сейчас, это не сравнимо, жестоко это сравнивать. Но к счастью - разумеется, счастью, ведь здесь сумели не только осушить его слёзы, что сумел бы, вероятно, и кто-нибудь другой, но и дать ему надежду, дать силы жить - примешивалась горечь. Если был учитель Пьер хотя бы вполовину так же привязан к ученику, как ученик к нему, как же, должно быть, больно ему было… Сможет ли он когда-нибудь открыть ему правду? Сможет ли извиниться за этот вынужденный обман?
Итак, теперь Анна и Леви солидарными усилиями двух слабосильных, но настырных существ ударно делали в дальней комнате ремонт, с тем, чтоб туда потом могли переехать Анна с бабушкой Лилей, щеглами и растениями, с тем, чтоб уступить более тёплую и солнечную комнату детям, бабушка Лиля на кухне стряпала именинный пирог, для которого умудрилась где-то достать клюквы, а в коридоре и гостиной Ицхак и Алексей разыгрывали стихийное представление для Катарины и кстати гостящей Лизаньки, в котором они были конями, а сидящие у них на закорках Ясь и маленький Франциск - рыцарями, для чего им было выдано по деревянному мечу и крышке от кастрюль, утащенных тайком с кухни. Даром что один рыцарь только недавно оправился от простуды, а другой - только недавно снова смог полноценно двигать левой ручкой, задора было сколько угодно в обоих. Катарина хохотала и что-то выкрикивала - не слишком-то понятное, но явно восхищённое и одобряющее, Лизанька хлопала в ладоши и придирчиво выбирала, кому бросить загодя отщипнутый от герани бабушки Лили цветочек. Счастье бабушки Лили было, что у неё на кухне шипело и гремело так, что приглушало происходящее за пределами её видимости, а вот Аполлона Аристарховича едва не хватил удар от такого зрелища. В довершение из дальней комнаты раздались забористые ругательства Анны по поводу того, что Леви едва не уронил доску себе на ногу. Миреле улыбнулась - она и не знала, что Анна умеет так ругаться.