Замахала руками, выпроводила его что ли в направлении дома - поди, вызнать, где дом Ярвиненов, так же сумеет - пусть ждёт её там. Может, не дождётся, уйдёт, не станет её смущать… Однако ухватиться за работу так и не вышло, все мысли были в беспокойстве - вот сидит он там, сколько просидит, да нехорошо это попросту, скидывать на стариков Ярвиненов… побежала домой.
Там он был, что ты будешь делать. Сидел, рассказывал старой Хертте про жену покойницу.
- Любил её не описать, как… Не сыночек - вот клянусь вам, не стал бы жить на свете, а так на него смотрю и всё её вспоминаю. И она ведь меня любила! В отцы ей годами бы сошёл, а любила ведь, молодых парней отвергала… По любви за меня пошла, так радовалась, так ребёночка ждала… Что ж судьба такая-то жестокая…
Оставил гостинцы эти, как ни спорила, оставил - рыбину копчёную, жбан сушёной ягоды да бутыль домашней бражки. Ну, уж ладно, хотя бы продуктовое, и в самом деле, немудрящее… Уже и Хертта вступилась - зачем обижаешь человека?
Вечерело. Эльза завела квашню - решила завтра пирог с ягодами постряпать, порадовать детишек, посидела с ними, разбирая уроки, Хертта возилась с Пертту, у которого опять расшалилась больная нога. Татьяна сидела сколько-то в темнеющей кухне, потом взяла со стола бутыль эту, взяла рыбину и выскользнула тихо за дверь. Обогнула дом, села на завалинке, там, где на пригретом солнцем месте уже травка помаленьку пробиваться начала. Посмотрела на освободившийся от снега огородик, неопрятный, конечно, после зимы, на сухую малину в просвете дощатого забора, на соседскую крышу с накренившимся флюгером, дальше, на синий горизонт… Хорошо. Неизъяснимая сладость есть в таком холодном весеннем вечере, сладость то ли умиротворения, то ли опустошения. Вот земля. Она освободилась от плена снежной смерти, она ещё спит, но она жива.
- А я - жива?
Боль по маме и папе уже слабее, будто истаивает, истекает с пожухлым, грязным снегом. Боль по Владимиру посильнее. Земля мудра и сильна, она каждую весну возрождается. А обманутая женщина? А сердце, сожжённое горечью, бессилием, отчаяньем? Татьяна откупорила бутылку, посмотрела, собирая решимость, в её узкое горло… а, надо было однажды. Верно, чего-то такого ей подспудно хотелось. Напряжение… Для чего вот люди пьют? Прежде думала - никогда не поймёт, всегда свысока смотреть будет, ведь низменная слабость, ведь самый же предмет осуждения. Глупая была.
Жжётся, конечно, очень сильно, да ведь и внутри жжётся. Обида, усталость… Вот этот человек. Зачем притащился? А может, и зря она сделала? Вот вынужден он жить, привязанный сыном, как барбос цепью. А ведь любил, это видно, как любил… Хорошо, если в самом деле любит мальчика, не винит его, что мать ушла, а он остался, ведь и такое бывает…
Совсем уж замечательные мысли пошли. Тьфу, тьфу и тьфу, грех даже в сердце так говорить. Пусть хранит их Господь всегда… Пусть всех хранит Господь, кем мы держимся. Милых далёких, и Ярвиненов, и коллег всех… Держат - значит, для чего-то. В безумии недолго душу погубить. Нет, ладно из-за отца и матери, из-за всего того… А вот из-за этого ничтожного - нет. Как голос говорил в полусне, как ругал, заставлял… «Ну, даже вот попробуй, накинь, дура, петлю - сразу почувствуешь, как жить-то хочешь. И не стыдно, не противно такую цену ему давать? Чтоб из-за него отчаиваться, чтоб из-за него умирать?» Да полно, отвечала, не умру, конечно, даже и не думала такого, грех такой на душу принять вдобавок к другим грехам… Да голос разве обманешь? «А что ты это делаешь сейчас? Не внешне, так внутри себя убиваешь. Сама, сама убиваешь, не надо врать! Вроде как, жертва искупительная, за то, что ты, умница-девочка, так глупо попалась, так вот пала… Глупо это и нечестно. Будь честной. Ты хочешь жить. Живи»
Зло куснула рыбину - и аж слёзы брызнули… Слишком это жестоко. Слишком. Все мы грешны, но столько-то она не нагрешила.
- Э, вот где тебя нашла! - Татьяна вздрогнула и едва бутыль не выронила, первым делом подумав, конечно, что как-то не столько выпила пока что, чтоб голос прозвучал так явственно, громко, словно вживую, - и ничего себе картина!
Но рядом с нею стояли вполне себе реальные-плотские ноги, обутые в порядком разбитые солдатские сапоги, и в следующую минуту рядом с нею на завалинку присела совершенно реальная, телесная черноволосая сестричка из ночного заснеженного вагона.
- Осуждаете?
- Почему сразу? Просто интересно, почему ж не дома пьёшь. Может, потому, что погодка на улице приятная, по местным меркам-то уже почти жара, а может, потому, что стыдно, таишься, как школьница…
- И правда, стыдно. Они хорошие люди, порядочные, и меня считают порядочной. Да и перед вами стыдно, хотя это уже не понимаю, почему.
Римма расхохоталась.
- Что, прогонишь меня? Не дури. Лучше расскажи, что у тебя стряслось.
- Мне казалось, вы знаете.
- Да уж, что-то знаю…
Татьяна вместо ответа протянула ей рыбину.
- Понюхайте. Понюхайте, понюхайте! чуете? Копчёная. Вот это - запах греха, искушения… Запах жизни, которая только грешной быть и может… Знаете, что есть ад? Не то, что исповедаться, очистить душу не могу, что обстоятельствами от церкви отлучена… А то, что сама себя отлучаю. Разве исповедовала бы это, разве покаялась бы? Разве жалею о чём-то? Когда вспоминаю - за всей болью, за всей ненавистью понимаю, не было сомнений, не было выбора - так поступить или эдак. И снова так же поступила бы. И в том, что полюбила, сблизилась - это не он меня снасиловал, околдовал, это моё было решение, ясное, как огонь… И в том, что на смерть осудила, без колебаний, без жалости… Как жить с этим - не знаю, а только так, видимо, и могу жить. Зачем ваше добро такое злое? Зачем ваш отец и остальные спасли меня вот для этого? Не упрекаю. Вы тоже только так, видимо, и могли.
- Ну, кажется, жить ты учишься понемногу. А это всё пройдёт. Религиозный бред из головы ещё выветрился бы…
Татьяна улыбнулась и передала ей бутылку.
- Занятно ещё, что по крещению и вы лютеранка… Хоть сейчас вы не верите, конечно, но вы же знаете всё это, вы поймёте. Вот знаете, там… мы много молились, мы много читали жития святых, просили Бога укрепить нас, как их укреплял, дать силы для духовного подвига… Ведь сколько ни было и после того святых, нет выше подвига, чем жизнь отдать за Христа в кротости, в смирении, без капли гнева, с радостным ликом… Только сейчас я поняла. Не потому были святыми первые христиане, что их бросали на арену на растерзание львам. А потому, что они поняли и своим духом, своей плотью сделали заповедь Христову - возлюбить врагов своих, благословить проклинающих, и во все последующие времена мало кому ведома была такая любовь… Понимала ли я, о чём прошу, прося о даре такой любви? Ведь любовь эта - необходима и правильна… Как вошли бы эти люди в сонм ангельский, как стали бы примером для нас, если б не те, кто вверг их в мучения? Как можно не любить того, кто послал тебе испытания, кто проверил и укрепил твою веру…
- Ты думаешь, без издевательств римлян у них другого шанса стать святыми не было? А тебе как, непременно нужно быть святой, или как-то и попроще прожить можно?
- Да, я понимаю, что вы скажете сейчас, - Татьяна прикрыла глаза, смакуя во рту откушенный кусок, - тут мне тоже нашлись люди, которые объясняли, почему христианство - это извращение природы, проповедь самомучительства и мучительства других, отказ от жизни и её радостей… Но вот посмотрите на мою жизнь, посмотрите на меня, раздираемую львиными зубами страстей… А имя у вас какое! РИММА! Ничто не случайно у Господа…
- То есть, я тебе что, твой личный мучитель? Вот спасибо! Мы с тобой один раз встречались-то, девушка! Ну, уж прости, что в таких обстоятельствах… Что же это, вроде древнего обычая убивать гонцов, приносящих дурные вести?
Татьяна перехватила её руку, протянутую за рыбой, и прижала к губам.
- Эй, это ещё что? Мы, конечно, в огороде и вечер уже, а кто увидит? Подумают, ты так теперь в мужиках разочаровалась, что совсем перемениться решила?
- Что? - искренне не понимая, Татьяна, однако, залилась краской, а ещё не настолько темно, чтоб это было не видно.
- Да шучу, шучу я, не полошись. Хотя кто вас знает… Дядя у тебя такой был, может, и тебе чего перепало…
- Извините, я не понимаю…
- Ну, виновата, не дядя, а… кто это он тебе… Только не говори, что, дескать, не знаешь ничего, не настолько ж ты наивная девочка! Великий князь Сергей Александрович был не настолько осторожным, чтоб притчей во языцех не стать…
Татьяна тихо скрипнула зубами. Ну конечно, кое-что она знала. Не иначе как кое-что, потому что это из таких вещей, о чём никто и никогда, если только не случится что-то совсем вопиющее или полная потеря самообладания, не скажет прямо. Да, сейчас от этого просто странно становится… Будто если не говорить, не признавать, это изменится, перестанет быть правдой? Нет, конечно, главным образом хотя бы их, детей, от лишнего берегли… Но как тут убережёшь, младшие-то, может, и не знали… Но зачем теперь-то, ради всего святого, поминать её несчастного дядюшку? Какими бы прегрешениями он ни страдал, его кости уже давно тлеют в земле…