- Да успокойся, какое это имеет значение? Он давно мёртв, и убили его не за это. Не думала, что для тебя это так болезненно. Он же тебе не очень-то и близкая родня.
- Ну, спасибо, что о близкой родне чего-нибудь не собираете. Хотя почему же, если это вам такая радость, что…
- Прекрати. Лично мне вот это ни капельки не интересно, кто с кем спал. Это ваша людоедская буржуазная мораль - сначала сделать что-то не то, потом поедом за это себя есть, да ещё и не за своё, а за чужое стыдиться…
- И что же в этом не так? - разозлилась Татьяна, - по-вашему, человек не должен стыдиться дурных поступков? Да, легко говорить - просто не совершай того, за что потом стыдно будет! Сами-то пробовали? Человек слаб, да, но хотя бы совесть у нас должна быть…
- Ну и что тебе твоя совесть? Вижу, не понимаешь. Вот щупал твой дядюшка симпатичных корнетов, потом в церкви каялся, свечки ставил, потом снова за то же самое - и ничего, бог не покарал, небо на землю не рухнуло. Погоди, не надо мне… Матушка твоя сибирского деревенщину привечала, что там было, повторяю, не моё дело, но народ-то судачил - и никаких молний с небес… Да не надо мне, что мол они мертвы, все умрём когда-нибудь… Ты вот этому убогонькому поверила, отдалась - и небо не рухнуло, он тебя обманул, предал - и опять небо не рухнуло! И когда ты на него донос писала - опять-таки не рухнуло! И не рухнет, что ты ни делай, не рухнет. Нет ни бога, ни греха, есть только мы, люди, и наши поступки по отношению друг к другу. А что правильно, что неправильно - сегодня одно, завтра другое…
- Значит вот так? - Татьяна зло пнула подтаявший ком земли, - никакой морали, никаких границ? Хочешь - воруй, блуди, убивай?
- Дура, ой, дура! Это, по-твоему, всё, чего человек хотеть может? Непременно этого хотеть надо? Вот потому мораль ваша и чудовищна, что считает, что человек по определению, по природе своей порочен, и дай волю - люди уничтожат друг друга, поэтому без ярма, без узды вы жизни не мыслите, как скот… Вот ты же сказала до этого - что ни о чём не жалеешь. Вот это правильная позиция. Потому что это ты жизни своей хозяйка. Потому что это честность.
Татьяна сделала ещё один глоток, тяжко выдохнув - что-то внутри говорило, хватит, дурно будет, никогда ведь в жизни столько не пила, даже немыслимо такое было…
- Не смешите. Какая честность? Вся моя жизнь теперь - сплошная ложь. Чужое имя, чужой дом. И ему лгала… И убила подло, доносом, чужими руками…
- Ты сама же в это не веришь.
- Только вам я не лгу. Ни в чём. И никогда не солгу. Потому что это мой Колизей, где не лгут… Нет, молчите. Я вас слушала, теперь вы меня послушайте. Не говорите, что я, мол, пьяная. Вы ко мне трезвой в сны приходили, почитай, я могу только вспомнить и перечесть, когда вы мне не снились… Эдак я все эти месяцы пьяная была? Я вас не спрашиваю, зачем вы мне снились. Почему вы и храните меня, за моей жизнью смотрите, и учите, спрашиваете… Вы как хотите, смейтесь, а я знаю - мне вас Бог послал, а для чего - его дело…
Римма расхохоталась.
- Вот уж договорилась, так договорилась ты, девушка!
- И вы мне тоже не лгали, и не лжёте… Небо не рухнуло, и не рухнет…
Она снова взяла руку Риммы, и скользнула ладонью по ладони, сплела пальцы с пальцами так судорожно, однозначно - двусмысленное, это когда может быть два смысла, а сколько их может быть у холодного огня, покалывающего застывшую на майском холоде кожу, проверяющего небо на прочность…
Она непонятно, из чего сделана, она не боится ни холода, ни огня, ни неба. Спокойно позволила ласкать своё запястье этой наивно-развратной лаской, не посмеялась, не оттолкнула. И жалеть глупую пьяную девчонку не стала. Накрыла руку рукой, спросила с ласковой, совершенно не издевательской улыбкой:
- А знаешь, о чём говоришь?
- Нет, не знаю. Ну и что? Я очень хочу знать. Если вы согласитесь…
- И не будешь потом каяться?
Татьяна кивнула на обглоданный рыбий скелет.
- А как говорит тут мудрая женщина одна, грех - это пока ноги вверх. Без греха не бывает жизни. А я хочу жить. Довольно сидеть на холоде, я бесчувственная тварь, себя стужу и вас. В доме тепло, вы ночуете у меня.
- Вот так штука. Пить в доме она стеснялась, а…
- А теперь вы трапезу со мной разделили, разделите и постель. Всё-таки немного это и мой дом, это только моя глупость - принимать или не понимать.
Шатаясь с такого неожиданно густого, обволакивающего тепла протопленного, погружённого в сонный сумрак дома - Эльза с детьми засыпают рано, только старики ещё о чём-то переговаривались уже полусонными голосами - они пробрались в Татьянин закуток, к аккуратно, по-больничному строго заправленной кровати.
- Ну-ну, девушка, я не пьянее тебя. Сама могу раздеться.
- Вы мой гость.
Рука Риммы погрузилась в растрёпанную, со сбившейся деревянной заколкой, Татьянину причёску.
- До чего ж ты чудачка…
Татьяна зачерпнула ладонями чёрные кудри и зарылась в них лицом.
- До чего у вас замечательные волосы… Самые красивые, какие я видела. А самое красивое в вас то, что вы всё обо мне знаете, и относитесь ко мне без подобострастия и без ненависти. Просто человека видите. Вот поэтому с вами всё возможно. Вот поэтому.
Тоже полумрак, в котором только угадываются движения, матовое свечение кожи, блеск глаз. Нет этого гибельного пряного духа закопченных стен, но и не надо - другое есть. Когда-то сказала бы - как можно до такого додуматься? Сейчас сказала бы - как можно до такого не додуматься? Всё просто. Всё естественней, чем соприкосновение двух ладоней. Две женщины.
Наутро Татьяна провожала Римму. Даже почти не горько, что так скоро. Сколько нужно той горечи, чтобы перебить не выветрившийся хмель? Никакого похмелья же, что за чудо чудное они там у себя в деревне готовят? Драгоценный подарок привёз ей мужичок… Дурачились, хохотали на перроне, курили, передразнивались с кочегарами.
- Смотри, не вешай больше нос. Никогда.
- Я знаю, что я вас ещё увижу. Это главное.
- Не говори таких вещей. Где мы и где завтра. В России расстояния глотают жизни.
- Неправда. Расстояния не было, с той самой ночи. Голос остался со мной, вы через расстояние смотрели за мной, защищали и остерегали. Без дома бы выжила, без вас нет. И теперь вы ещё больше со мной. Эта дорога не разделяет. Она связывает.
- Сумасшедшая… И как этого никто не видел?
Ну, раньше, может, и не видел, а сейчас даже больные, какие более-менее ходячие, из палат повыглядывали - что это такое по больнице пронеслось, это землетрясение малое или может, весть, что война закончилась? - а Степанида, погружая ручищи в огромный парящий чан, важно заявила:
- Не сомневайтесь, влюбилась Лайна Петровна. Уж на сей раз, дай бог, в нормального… А от чего ж ещё женщина так цветёт, как не от дел сердечных?
- Поговорите у меня! - расхохоталась Татьяна. Санитарки прыснули.
- Ах же вы бесстыдницы! - прачка сердито плеснула по воде перекрученной наволочкой, - вы чего ж не сказали, что она у меня за спиной стоит?
Тому, может, месяц спустя случилось следующее её личное событие. В честь лета и оживших дорог появились в деревнях на севере разбойники, ну, конечно, поехали ребята порядок наводить… И вот так вышло, что привели к ней раненого в перестрелке - его. То усталое небритое лицо над огоньком зажигалки, которое она вспоминала в тумане горечи в апреле, а потом, когда горечь ушла - забыла и это лицо… И сперва наивно подумала - и он её не узнает. Ну, уж мысли-то читать не умеет точно, слава богу. Хотя что ж такого - просто вот не хочется, чтоб тот у неё первым и единственным, последним в жизни оставался. Словно что-то съеденное гадкое заесть, словно после болота если не в благоуханную ванну, ну хоть в чистую лесную речушку окунуться. Много ему и той чести, что первым был, но последним, но единственным - ему не бывать. Какое страшное, но прекрасное это новое время, когда можно просто смотреть на мужчину и думать - красивый, очень даже красивый. Когда можно, накладывая бинт, спокойно и откровенно провести рукой по груди, и это не страшно. Не нравится - не засмеёт, не застыдит, просто откажется, и никто ни на кого не в обиде. Он поднял глаза - и Татьяну словно горячим потоком окатило. Такой это был взгляд, что она сразу и без сомнений поняла - он всё о ней знает. Вот через кого они там приглядывают за ней. И ничего в глазах, ни вражды, ни презрения, ни даже раздражения от такой миссии - ещё и её охранять. Как и тогда и виду не подал… Боже мой, где ж они находят таких людей? Ведь одно слово кому не надо о чём не надо - и мог бы получить столько денег, чтоб жить безбедно где-нибудь в Америке до конца своих дней… Что его удерживает от этого? Ради чего всё?