- Да вот знаешь, - продолжил её мысли Айвар, - именно что твои нормальные, и их мне просто беспокоить не хочется…
- Подумаешь, беспокойство! Я нередко поздно-то возвращаюсь. И мы ж шуметь и песни петь не будем, так, посидим, поговорим. Хотя конечно, перегородка эта очень уж тонкая, бабушка часто, слышу, просыпается от моей возни…
- Вот именно. Там на цыпочках ходить и всё равно себя неловко чувствовать, а перед моими… знаешь, уже не жалко. Я для них не то что приятным, а даже обыкновенным уже, видимо, никогда не стану, что ни делай.
Настя кивнула. Всё равно скверно это, конечно, вот если б было какое-то третье место, куда б можно было пойти… Айвар же вообще какой-то куда более стеснительный, чем она, хотя должен б быть попривычнее по чужим углам мотаться. Вот как ей порой хотелось расспросить его получше о его жизни, но всякий раз вспоминала, что за откровенность надо обещать откровенность, а вот с этим пока увы. Если только сам что захочет рассказать, а самой стараться говорить больше о нём, чем о себе… Всё равно грустно.
Дом-то такой попроще, чем у неё, соответственно, квартиры поменьше, меньше и семей в них живёт. В этой вот кроме Айвара ещё двое подселенцев, дворник полуглухой, у которого, как бывает это у людей глухих и при том добродушно-недалёких, попытки диалогов обращались преимущественно монологами с вежливым поддакиванием слушающих, и какой-то счетовод, не то давно вдовый, не то закоренело холостой, человек тихий и молчаливый вследствие, кажется, полного неимения интереса к жизни окромя книг и цифр. Айвар как-то сказал, что с большой радостью остался бы с этими двумя соседями, умеющими существовать так, словно его не существует на свете - обоим, вследствие трудностей в общении, нет большой разницы, что за люди рядом и есть ли они вообще, но вот остальные четверо… Настя, уже поднимаясь по лестнице, чувствовала, как где-то внизу остаётся хорошее настроение, и всеми силами боролась с этим чувством. Время всё-таки позднее уже, может быть, они все уже спят? Они просто тихо пройдут в комнату - вот жаль, тут и с планировкой неудобно вышло, идти через весь коридор, а стены здесь хорошие… Нет, увы. По какому-то случаю на кухне в сборе были почти все - ну, кроме старшей бабкиной дочери, работающей где-то в больнице и как раз дежурящей в ночь. Они сколько-то ещё надеялись, что удастся незамеченными, для порядку кивком головы поздоровавшись с сидящим ближе к выходу Васильичем, проскользнуть мимо - опять же, увы.
- О, вот и именинничек пожаловали! - пробасил радостный, как дитя, этот самый Васильич, видимо, успевший уже накатить рюмочку, а то и не одну, Настя невольно втянула голову в плечи - во-первых потому, что гаркнул Васильич если не на весь дом, то на полдома точно, во-вторых - потому что видела краем глаза, как прижался к стенке Айвар, и в одну секунду тысячу раз пожалела, что не настояла пойти всё-таки к ней, или куда угодно в этом чёртовом городе, но только не сюда.
- Мы уж заждались, припозднились вы сегодня что-то, - хозяйка, полная женщина лет шестидесяти по виду, пыталась, видимо, изобразить радушную улыбку, но актёрского мастерства ей явно не хватало, получалось до того фальшиво и приторно, что сводило зубы.
- Извините, Анна Сергевна, - пробормотал Айвар. Настя подумала, что никогда ещё не видела высокого, плечистого взрослого мужчину настолько похожим на растерянного маленького мальчика. Правду сказала как-то баба Луша, мужики - они сущие дети иной раз. Продлевать неловкость никак не хотелось, надо уже или туда, или сюда, и Настя решительно шагнула через порог. Ну а как повернёшь? Они ж тут вроде как стол накрыли, отказаться - обидеть в лучших чувствах. Будто б, вроде как, смертельно обидели б они, если б не поздравили, вот такое вот празднество через силу… Господи, откуда прознали-то? Хотя может, Айвар и упоминал как-то. Ну, придётся это как-то вытерпеть, хоть ради простодушного Васильича, для которого праздник - значит, надобно отпраздновать, и этого тихого человечка счетовода, неловко примостившегося на стуле, как сиротинушка, тоже ведь, считай, обязали человека, вместо того, чтоб высыпаться перед трудовым днём отпустить. Да и ради Айвара, одному ему что ли с этим как-то…
Ну, а дальше-то что? Молча жрать? В какой-то мере спасал положение старый дворник, рассказывая всякие рыбацкие байки из своей молодости, их слушали с вниманием, в Настином случае, например, вполне искренним. В остальном разговор не клеился. Айвар молчал, натянуто улыбался, угукал на вопросы, вкусно ли ему то или то, но поскольку того и того было не слишком большое разнообразие, то и такие темы кончались. Когда Настя похвалила солёные грибочки, сравнив с одним любимым ею деревенским рецептом, хозяйкина дочь - конопатая, но в целом миловидная, заметно молодящаяся девица лет тридцати - ухватилась за это прямо с жадностью, принявшись расспрашивать - ой, а откуда это вы, а какими путями в Москве? Такие расспросы-то Настю давно не смущали и не пугали, о деревне ей было говорить всегда легко, и даже в удовольствие было поговорить. И на какое-то время даже показалось, что лёд тронулся, неловкость спала, как паутина, сметённая веником, да и вовсе, быть может, больше чудилось… А потом Настя ощутила страх. Бесформенный и какой-то зыбкий, она не чувствовала сперва его границ, сперва подумала, конечно - может ли такое быть, что кто-то из них узнал её? Да нет, нет, этого не может быть, откуда. Как мог бы кто-то из них когда-то видеть её лично? А по нечётким газетным фотографиям не так-то уверенно можно кого-то узнать, ну мало ли, рожа похожа… Стало спокойнее, нет, это не её страх. Она неторопливо, как бы незаметно обвела взглядом собравшихся. Кажется, этот страх просто отражается, резонирует в каждом, вот и её задело, а кто его источник? Кто здесь и чего боится больше всего?
Ну, вот просто сказать, кто не боится - это этот самый Васильич. У него страх, так, смутное беспокойство от того, что подсознательно он чувствует что-то нехорошее, висящее над столом как некая стойкая мутная взвесь, но он слишком простой человек, чтобы определять его природу, размышлять, кто тут против кого что имеет. Примерно, наверное, понятен страх Айвара - это тоже не страх, скорее досада, неудобство перед нею, да и просто глобальное непонимание происходящего. Наверное, где-то так же у этого тихого человечка в очках, он и попросту чувствует себя не в своей тарелке. Конечно же, источник - эти трое, а всего точнее - мать. В ней страх всего сильнее, он так и рвётся из неё, плещется в её глазах, корёжит пытающуюся быть радушной улыбку. Как ни неприятно было, как ни страшно погружаться в чужой страх, Настя заставила себя посмотреть этой женщине прямо в глаза. Глаза ожидаемо забегали. И страх, кажется, стал ещё сильнее, ощутимей - словно и так воняющую дохлятину ещё палочкой поддели. Вспомнилось деревенское это - собаки страх чувствуют, собаки на бегущих кидаются. Как им не мерзко-то… Впрочем, они и падалью не брезгуют же иной раз. А потом вспомнилось и другое - как сами вздрагивали не от шагов даже, иной раз от собственных мыслей, в Тобольске, а в Екатеринбурге ещё более. Не всегда ли так, когда пусть даже никто тумака тебе не отвешивал, а просто знаешь, что кто-то властен распорядиться твоей жизнью? Было дело, так смешно было, как думала - вот, смешно же, её боятся, кому в прежние времена сказать бы… А потом как в кривом зеркале начал корчиться мир, а может быть - приобретать действительные очертания. Вспомнилось одно из любимых её воспоминаний когда-то - как в одну поездку они сошли с поезда близ какого-то села, стоянка была длинная, решено было устроить пикник в поле - поле как раз цвело, так тепло, душисто, сладко, таким голубым и светлым было небо, что возьмись кто-нибудь описывать господень рай - должен был именно это и описывать. И из села, конечно, прибежали крестьяне - бабы, девушки, ребятишки, сколько-то и мужиков было, принесли гостинцев у кого что было от чистого сердца, и в каком восторге они были с сёстрами, трогая вышитые платки и яркие сарафаны, расспрашивая застенчивых светлоголовых ребятишек про курочек и про коровок, казалось, этот прекрасный день был бесконечно длинным, как целая счастливая жизнь… Теперь вот снова она видела эту картину, и видела за смущёнными, заискивающими улыбками взрослых тот же плещущий страх, видела, как иные украдкой ощипывались - непривычна им эта одёжа, одевавшаяся только по праздникам, не по себе им, согнанным от хозяйства, от свиней и белья в тазах, на этакий стихийный праздник - почтить царскую семью… Дети - не так, дети просто смотрели с восторгом и благоговением, как смотрят на всё красивое и редкое, они ещё не задаются вопросами - как же так, вроде дети как дети, как и они же, сидят на траве, едят и пьют, смеются, люди из плоти и крови, а вроде и будто и из особого чего-то, другой породы, будто правда под кожей не кровь бежит, а чистое золото… А взрослым думать - не так ступишь или молвишь, и беды потом не оберёшься. Не было его, этого простого и любовного общения со своим народом, было языческое подношение красивому и непредсказуемому божеству - не прогневись, коли уж просто мимо пройти не угодно было… Понятно, что не они виновны в том, и даже не папа и не мама - так ведь и Айвар сейчас такой же невольный идол религии поклонения страху, которая заведена в незапамятные времена, и долго ещё её из людей вывозить… Чувствуя, что так и физически стошнить может, Настя объявила, что время позднее и всем спасибо, но день завтра рабочий, вытащила из-за стола исключительно счастливого такому раскладу товарища и вместе они покинули кухню ещё поспешнее, чем вошли в неё. И были в этих эмоциях не одиноки, по крайней мере, тихий счетовод выскочил из-за стола как горошина из стручка, и догнал их в коридоре возле двери своей комнаты. Хотел было юркнуть, но чего-то остановился, замялся, перебирая пальцами.