- А мне вот очень интересно, что иной раз в твоей голове происходит…
- В самом деле? Ну, много что…
Странная штука, вот говорят - алкоголь туманит голову, а в то же время, именно с алкоголем многие вещи яснее становятся, вот как такое может быть? Говорят же - что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, говорят, как о чём-то плохом… А так ли плохо не врать, говорить, что на сердце есть? Ну пусть даже не о лжи когда речь, о недоговорённости… Человек, когда рождённое на сердце через ум пропускает, многое запирает, не даёт ходу - то-то ему лишнее, а то-то неправильное… А ум человеческий несовершенный ведь…
- Ты очень необычная девушка, Настя, и я когда думаю об этом, долго не могу потом выбросить из головы. Не в моей привычке у кого-то допытываться, но так иногда хочется понять, как ты получилась такая, откуда взялась… Не в том смысле, откуда… Я помню то, что ты рассказывала о своей жизни, словно я это смотрел, а не слушал - так ярко и с такой любовью ты это рассказывала. Так, что мне невольно даже стало стыдно.
- Что? За что?
- Если б я мог сказать о родных местах так же! Ты рассказывала так, словно ваше маленькое село, затерянное глубоко в тайге - единственное такое, сказочное. Словно там всё волшебно, каждое дерево и каждая травинка, и каждый не только человек - каждая корова или дворовая собака особенная, не знаю, как сказать… Наверное, так и только так нужно говорить о родине. Я же не то чтоб много где побывал, но я знаю, что мои родные места - такие же, как многие другие. Где я бывал, неизбежно встречал хотя бы что-то похожее, как дома, ну хотя бы дерево, или дом, или человека, похожего на моего соседа… Сперва это было как привязь, тянувшая назад, напоминало о доме и мучило тоской, а потом - странное дело, совсем наоборот. Как будто везде стал дом, и в то же время - больше уже нигде, но этого не жаль. Человек же не дерево, думал я, у него не корни, а ноги, которые ходят, и куда угодно пойти могут…
«Ох, милый ты и такой простой, Айвар… С любовью, говоришь. Знал бы ты, как можно полюбить, когда спасаешься от страха. Как можно ощутить любовь даже к стенам комнаты-тюрьмы в Екатеринбурге, когда должен покинуть её, а впереди - неизвестность, и на какой-то миг хочется, чтоб всё осталось по-старому… Любовь - это бегство от страха, да. Там мы боялись смерти или может быть, чего-то хуже смерти, и оттого любили, хоть и не осознавали этого, и этот дом, и этот сад, и даже этих грубых солдат, как всякий узник, наверное, любит свою камеру и своих надзирателей за то, что просыпаясь утром, видит всё это - это значит, жив, ещё день жив… Но что бы я тогда понимала в этом! И конечно, как я могла не полюбить это место, в самом деле волшебное…»
- Ну, ты зря думаешь, что у меня не так. То есть… Я ж меньше видела мест, чем ты! Видела деревню и тайгу, не с чем было сравнивать. А потом уже, в своём пути, я много всяких мест видела… Не выезжая никуда из своего околотка, родину, конечно, никогда не почувствуешь. А вот когда видишь другие места похожие и не хуже, тогда только понимаешь - всё это родина. Вот как ты, в общем-то, и сказал.
«А на самом-то деле плоховато это, наверное, надо взять на заметку… Получается, я старалась говорить так, словно я в самом деле там всю жизнь жила, и словами-то так получалось, а настроем не так. Не так люди говорят, когда с рождения где-то жили, а не несколько месяцев, меньше должно быть восторженности… Хорошо, что Айвар это по-другому понял».
- Вот тут я тоже всё думаю - ты хорошо жила. Родные места, родные люди… И можно было так и всю жизнь прожить. Тем более, было у тебя и там хорошее, прекрасное дело. Что же произошло? Ведь хоть сейчас мне кажется, что это совсем легко - вынуть корни и превратить их в ноги, но если вспомнить, мне-то пришлось. А ты сама…
Вот что тут ответить? «Вот знаешь, Айвар, есть один человек, и ты его, кстати, знаешь…»? Не сошлёшься же на смерть деда, на то, что мол, родных-то не осталось, так-то пришлые мы всё же там. Ну, и умер, ну, и осталась одна, но не так же?
Айвар, впрочем, в этот момент как раз решил, что без закуски всё же плохо, по крайней мере, Насте, ему-то ладно бы, сошло, и решил предпринять героическую вылазку - на кухню, за теми хотя бы замечательными грибочками.
- Я, конечно, замечательно буду выглядеть, если меня кто-нибудь застукает, но так-то - они ж это для меня собирали? Для меня. Хуже они ко мне всё равно относиться не будут, так? Завтра взамен куплю им чего-нибудь. Всё равно есть будут, хотя и из вежливости.
Настя, таким образом, осталась размышлять, как ему так правдоподобно объяснить не самый, действительно, рядовой и логичный поступок - до сих пор как-то редко кто с этим прямо тормошил, и как-то удавалось всё списать на влияние Розы, ну а вообще - может, он забудет думать об этом, переключится на что другое? Так, в общем-то, и вышло.
- Ух… Последний раз, наверное, что-то подобное чувствовал, когда яблоки в детстве воровать ходили.
Отчего-то это признание очень удивило и развеселило Настю.
- Ты воровал яблоки, Айвар?
Айвар аккуратно улёгся обратно, не выпуская из рук чашку, в которой плавали грибочки.
- А кто ж их не воровал? Ну, у кого свои были… Но у соседа всегда почему-то вкуснее. А у вас что, было как-то иначе? Вот вилку я, увы, не взял, их доставать - это греметь слишком… Так что придётся руками.
- Ничего, мы не гордые. У нас там, Айвар, с яблоками было как-то плохо. Не те широты. Разве ранетки мелкие и кислые, которые и даром-то никому не нужны.
- Ну да, действительно. В общем это, сейчас что-то найду, чтоб руки вытирать, что ли…
Вспомнились, а как же, непрошенные, яблоки в их саду. Которые, конечно же, они с Машкой начинали обкусывать ещё незрелыми, несмотря на все выговоры взрослых, потому что дети - они всё-таки всегда дети, даже царские. Ну и конечно, этот постыдный момент с рогаткой. Интересно, а из рогатки он стрелял? Дело, понятно, в другой стране было, но Настя была уверена, что рогатка - явление интернациональное.
И вот тоже, пожалуй, стоит заметить, что нравилось ей в Айваре и то, что он иностранец. Сложно даже сказать, чем так нравилось, ведь внешность у него не такая уж необычная, не арап же какой-нибудь, и по-русски говорит в совершенстве, только иногда, когда волнуется или раздражается, у него появляется акцент или путаются ударения. Он говорил как-то, что русский начал учить очень давно, чуть ли не с раннего детства…
- Айвар, скажи что-нибудь на родном языке!
- Вот это просьба так просьба.
- Ты, надеюсь, не думаешь, что я смеяться собралась? Просто хочу послушать. Не так часто иностранную речь в своей жизни слышала, - последнее Настя соврала, совсем не покраснев.
- Да нет, я не о том, - рассмеялся Айвар, - просто знаешь, в ступор такая просьба ставит. Что сказать-то?
- Ну, что-нибудь… что захочешь.
Хмыкнув, откашливаясь, потешно смущаясь, принялся читать какое-то стихотворение, а Настя вслушивалась в звучание незнакомых слов и параллельно продолжала размышлять, что всё-таки такого интересного и волнующего ей в этом видится. Прежде, кажется, ей это вовсе не было свойственно. Прежде - это, вестимо, до того самого рубежа, которым жизнь стала поделена надвое. Да, если вспоминать, месье Жильяр и мистер Гиббс вовсе не вызывали в ней подобного сильного интереса, чему, впрочем, было логичное объяснение - они были для неё в большей мере не личностями, а досадной необходимостью, которую с собой несли. Смутно ей вспоминалось, как она осознала, что её мама - иностранка. Сколько ж лет ей было тогда? Слова «принцесса Гессен-Дармштадская» она слышала, конечно, и до того не раз, и про бабушку - английскую королеву - тоже… Но бывает вот у каждого ребёнка такое осознание, которое идёт сильно позже за знанием. Что мама - не русская, что она родилась и выросла не в России. А… где-где это? Явно это было раньше первых путешествий, в которых она принимала участие. Но - стала русской. А вот её родные братья и сёстры - не русские, и никогда не будут. Разве не чудно это всё? Где-то после этого были размышления и страхи - так что же, она сама когда-нибудь, когда вырастет, может уехать из России и перестать быть русской? Потом то ли мама, то ли Татьяна велела прекратить забивать себе этим голову. Ну и в общем да, после этого, наверное, равных по силе потрясений быть не могло, она лучше начала разбираться в родословном древе и даже тех родственниках, с которыми лично знакома не была, а потом учителя, и вообще…
- Красиво. Что это?
- Это Пушкин! «Евгений Онегин». Один знакомый мне показал перевод.
- Славно. Мне Пушкин очень даже нравится.
- Ну Пушкин всем нравится.