Айвар натурально отворил рот.
- Ладно б ты сказала что-то вроде - бог не слышит, бог оставил, что ты молишься по привычке. Но - божья воля… И то, что закрываем храмы, и что попов сажаем, а случается - и расстреливаем - тоже божья воля? Богоборчество - божья воля?
- А неужели нет? Ты же сам из христианской семьи вроде, Евангелие читал маленько? Помнишь, как Христос выгнал торговцев из храма, как спорил с книжниками и фарисеями? Тоже они как будто служители Его Отца были. Но они поступали неправильно, они неправильно служили и неправильно учили, и получали поделом. Сказано: «Не всякий, кто говорит мне «Господи, господи!», войдёт в Царство Небесное, но только исполняющий волю Отца». Мы исполняем волю Божью, Айвар, мы, не они. Вы, не веря, не произнося имени его, творите его волю, обличаете неправду, заботитесь о малых сих, и не стяжаете сокровищ на земле, и не жалеете жизни за други своя. И я хочу быть с вами, только с вами. Дай мне крылья сейчас, чтоб лететь - я никуда не полечу. При тебе и я попов допрашивала. При тебе я в людей стреляла. И не дрожала моя рука, её направлял Господь. Были мысли, случалось, в храм сходить, тоска по прежнему иногда вещь сильная… Были мысли, да прошли понемногу. Разве там мне Бога искать? Разве искать его вообще? Не я его, он меня нашёл. И от смерти спас, и на правильную дорогу вывел. И говорила, и ещё скажу - эту куртку с меня только с кожей можно снять.
Айвар помолчал сколько-то, осмысляя услышанное.
- Действительно, ты очень необычная девушка, Настя.
- Неприятно это, наверное? Ну, что я среди вас как… - она искала подходящее сравнение, но с ходу на ум пришли только Марьины цыплята, - как чёрный цыплёнок среди всех остальных жёлтых.
- Да уж чёрт с этим. Ох уж из нас всех и цыплятки. Главное, Настя, то, что ты хороший товарищ. Что ты честная. Это качество ценнейшее.
«Вот и опять меня честной называют совершенно незаслуженно… Что за судьба такая…»
Впрочем, сейчас это как-то не сильно трогало. Может, по той причине, по которой пьяному море по колено - не это главное, не то, о чём она умолчала, и о чём, кстати говоря, и речь не зашла - ну по крайней мере, напрямую… Наверное, конечно, не честность это, лукавство - полагать, что и не зайдёт, пока он прямо не спросит - Настя, та ли ты, за кого себя выдаёшь? Но сейчас они просто и легко говорят о чём угодно, кроме её происхождения, её прошлого, её тайны, и это важно. Она спрашивала себя не раз ещё в том первом поезде, увозившем её от Екатеринбурга: «Кто я без своей одежды, без своего имени так, чтоб не я одна его помнила, а обращённым ко мне оно звучало, без своей семьи, без своего окружения? Ведь не никто и ничто? Ведь всё равно кто-то?» Её платье осталось там, и сгорело в погребальном костре, можно считать, что часть её прежней сгорела с ним, часть её новой лежит на сундуке рядом с такой же частью Айвара. И прошлое, и тайна - это не между ними, это за спиной, но не между ними. Между ними три дюйма между их головами на скатанном одеяле, и их сплетённые пальцами руки - когда ж они успели так сплестись, она и не заметила. И поблёскивает, как иголка, снующая между сшиваемыми лоскутками, бутылка, сшивающая их нитью разговора. Наверное, должно же так было сложиться, чтоб они родились в один день… По лоскуткам, пока они отдельны, не представишь, что они как-то будут смотреться вместе, а когда они сшиты вместе - удивляешься этой красоте. Как мастерица подбирает, каким лоскуткам лежать рядом, а каким - следом? Они все - прекрасное лоскутное покрывало, такие разные, такие подходящие. Они - стая. Та женщина бросила как проклятие, как плевок: «Опричники!» Разве она права? Опричники называли себя псами государевыми. Нет государя тут, нет никаких псов. Волки. Свободные, умные, гордые, опасные. Прекрасная фамилия у Айвара - Вылкхаст. Волчий. Дед Матвей видел как-то среди волков рыжую собаку…
Настя обхватила кисть Айвара обеими ладонями, принялась зачарованно гладить подушечками пальцев его ногти.
- До чего красивые у тебя руки, Айвар.
- Да где же? Самые обыкновенные.
- Возможно, скажешь, так. Отчего-то люди считают, что красота должна быть причудливой, вычурной. Но не только немыслимая диковинка может поразить человека, Айвар, но обычный рассвет, хотя он встретил уже тысячу рассветов. У тебя, говоришь, обычные руки - у тебя красивые руки! не слишком большие и не слишком маленькие, и ровные пальцы, и ровные ногти, и глубокие, чёткие линии на ладонях - как же в них, интересно, можно увидеть твою необычную судьбу? Мне тоже предсказывали судьбу необычную, я смотрю теперь на свои ладони и пытаюсь понять, где она там спряталась… А ты вообще очень красивый, Айвар, вдобавок к тому, что ты очень хороший, хоть ты опять скажи, что обыкновенный. У тебя всё так хорошо, ровно и ясно в твоих чертах, что если пытаться придумать красивого и светлого человека - то ты и получишься. Знаешь ли говорят - красив, как греческий бог, а это ерунда, конечно, у греков, знаешь ли, носы… в общем, не важно. Может, потому ничерта не красив этот Аполлон, что я никак не могу представить его живым, а не мраморной статуей, а тебя иначе, как живым, видеть невозможно. И в лице у тебя много света, может, оттого, что у тебя светлые волосы и глаза… Знаешь, там у нас в деревне парней молодых было мало - война, остались болезные всякие и кто в семье единственный мужчина, на кучу баб и ребятишек. Я ходила иногда и смотрела в лица - этих парней и мужиков старше, пытаясь представить, какими они были в молодости… Я думаю, я чего-то такого и искала. Ты говорил, что ты по моим рассказам так ярко и красочно представлял мой дом, словно сам ощутил его тепло и запах цветущих трав, словно сам там прошёл… Я думаю, ты на месте смотрелся бы там. И мне тоже хочется так увидеть место, где ты жил, знать, что ты видел, сходя с родного крыльца, что породило и вскормило тебя, такого хорошего… Не слишком разная у нас, думаю, земля, а небо вовсе одно.
- Перестань ты так говорить, Настя, откуда ты только такие слова берёшь, ты смущаешь меня.
- Как же ты смутишься, например, если я поцелую тебя? Это просто вопрос, конечно, я не буду, разумеется, делать этого, если тебе не хочется, неприятно.
- Жестокие вещи говоришь! Как же мне это может быть неприятно? Но смущаешь - это правда.
Настя повернулась на бок, к нему лицом.
- Как хорошо, что всё так, Айвар. Что ты не называешь меня бесстыдницей за такие слова… Что можно не стыдиться за то, что ведь не плохое человеку хочешь сделать, не укусить или ударить… А можно просто сказать - да или нет. Ничего же нет зазорного, когда от счастья и нежности мы целуем цветочный бутон, или любимого питомца, или человека, который много для нас сделал хорошего… Ты, быть может, всё равно думаешь, что я спьяну наглая, но это не так, мне просто очень хорошо сейчас рядом с тобой. Да и всегда, если задуматься, хорошо рядом с тобой… Ты только не думай, что я романтически влюблена в тебя, это совсем не так, ты просто очень хороший товарищ, самый лучший. Бывают такие люди, что одним своим присутствием поддерживают, даже если не говорят ничего. Простое оставалось простым, а сложное не так пугало. Мне так хочется, чтоб ничто не стояло между людьми, и сейчас я почти верю в это. Как вот между нашими ладонями сейчас ничто не стоит… И если тебе не нравятся мои слова, только не молчи об этом, для меня две вещи важны сейчас - что я смогла сказать тебе это, и за это тебе спасибо, всем вам - романтическая любовь и раньше в моей жизни могла б случиться, а вот этого б точно не было без вас…
Про вторую вещь Настя договорить не успела - Айвар притянул её к себе и поцеловал.
- Видишь, и мне могло такого захотеться, Настя.
- Только если ты из вежливости, - она жадно дышала, пытаясь восстановить дыхание после этой минуты, когда забыла было, что это такое, выглядывая из упавших на лицо прядей, как зверь из камышей, - то прекрати прямо сейчас, пока я могу ещё удержать в себе эту дикость. Слишком сладко это…
- Мы свободные взрослые люди, Настя, что за глупости, предполагать за мной такое! Стану я целовать, кого не хочу целовать!
- Стало быть, хочешь? Тогда поцелуй ещё, только смотри, я знаю, что за этим следует.
- Непременно ли следует?
- Непременно, Айвар!
И сказано это было так, что самой немного страшно стало - всё же вызвал отважный товарищ таящегося зверя из его засады, вот пусть что хочет, то с ним и делает.
- Ну, так что же нам мешает?
- Ничего. Ты волк, я волк. Не представляешь ты, Айвар, какое это счастье - знать, что ничто нам не мешает…
Если б в самом деле мог представить! Если б её глазами мог взглянуть! Быть может, он удивился бы очень, быть может, сначала даже не понял. Хотя кажется, он очень умный, он всё понять может. Но он не всё знает, и потому ему представить трудно - как же это восхитительно, что можно просто сблизиться с понравившимся человеком, просто сказать, просто за руку взять, просто поцеловать - без того, чтоб были они мужем и женой, без сватовства и одобрения родителей, без того, чтоб непременно первый шаг делал мужчина, а женщина лишь отвечала, опустив глаза и рдеясь от смущения, без любви даже и клятв в верности на вечные времена, и уж точно без того, чтоб бояться сейчас - непременно страха от женщины мораль требует, инстинктивного страха как бы перед вторжением и утратой, а иначе она будет сочтена непорядочной, а ей вот не страшно, не хочет она бояться, и Айвару её страх не нужен. Да, разве это не лучшее, что могло произойти в жизни - без страха целовать, без страха наслаждаться поцелуями, самой расстёгивать на нём рубашку и тянуться навстречу его ласке, без страха смотреть на наготу красивого человека, без страха чувствовать собственную наготу - ночь такая тёплая, даже жаркая… Целовать его грудь и плечи без намёка даже на робость - так яростно, что, верно, до синяков порой, до укусов, ласкать вот так неумело, судорожно хватая, словно жадина нечаянное сокровище, неумело - и ладно, так вот и научится. Как всякая женщина теперь, имеет право. Не то даже право, чтоб без брака - это важно, но не главное. Право не знать ни стыда, ни вины, одну только радость от того, что они, молодые, с сильными красивыми телами, гордые двуногие хищники, сплелись на вылинявшем покрывале в сладкой пьянящей борьбе…