В общем, получилось у Анастасии в это лето и осень словно второе детство, при том детство счастливее не бывает, одна только проходила через три эти месяца печаль - отсутствие каких-либо вестей о родных. Но тут уж ничего не поделаешь - во-первых, нельзя значит нельзя, во-вторых, даже если б и было можно, вести до этой глухомани доходят с трудом. Роза только и сказала, что да, Екатеринбург Колчаком взят, а больше ей ничего не известно. Может быть, успели их при отступлении куда-то эвакуировать, а может быть, и не успели, конечно…
- Во всяком случае, Колчак о том ничего не писал, уж нам сюда точно.
Об остальных она только слышала, что Алексея отправили в Москву, а кого-то из сестёр в Новгород. Оставалось утешиться тем.
Очень хотелось Анастасии написать матери и сёстрам, что всё с ней не просто хорошо, а замечательно, как здесь красиво и интересно - лучше, пожалуй, даже, чем на их любимом отдыхе в Ливадии, написать о друзьях - тут, конечно, маменька бы ей много чего высказала, что дружит с мальчишками, да ещё младше себя, это правда, поведение её в общем отнюдь не достохвально, это она и сама понимала. Да как здесь иначе, если в избе у деда и книг нет, и для рукоделия он сроду ничего не держал (можно б было, правда, чего-нибудь попросить у женщин в деревне, но тут уж, положа руку на сердце, не хотелось, вот уж правда, вместо рыбалки и сбора грибов-ягод с товарищами она б сидела за вышиванием!), и деревенская церковь сейчас стояла закрытой, потому что батюшка Киприан перешёл к коммунистам, сбрил бороду и заседал сейчас в сельсовете, сказав, что в священство его матушка отправила, его собственной воли не спрашивая, десять лет своей жизни он на это загубил, а теперь - баста. Коли хотят, пусть другого попа присылают, а он положил рясу в сундук, выходил со всей деревней на сенокос и сошёлся с расстриженной монахиней, которую привёз из города, куда ездил докладываться о сложении с себя своего служения. Или о женихах ей тут думать? Парней в деревне было мало, кто ещё прежде убыл в город на заработки, кто теперь на фронт. Бывала она, конечно, в деревне, и на собрании была, где Роза произносила речь о положении дел на фронтах и о том, как необходима Советской власти поддержка крестьянства, и на деревенских танцах. Танцевала даже с одним парнем - ничего, с лица приятный, а что руки от работы заскорузлые - так её собственные теперь такие же. Потом чуть с его невестой Васькой, Василисой, не подралась, но ничего, поругались-разговорились, перешли от неначавшейся войны к миру, лузгали потом семечки и хохотали над частушками - скабрезного и местами, чего греха таить, прямо матерного содержания. Да уж, не стоило б о таком маменьке писать. Да и бумаги, в общем, не было, для писем-то.
В конце месяца октября, когда все работы уже были закончены и развлекалась Настя, ввиду всё более редких визитов друзей, в основном разной домашней работой и рассказами деда - все истории у деда были построены по такому принципу, что света на его жизнь особо не проливали, редко он говорил, что то-то было именно с ним, обычно - «знавал я одного человека» или «вот мне, было тому десять лет назад, рассказывали» - нагрянула Роза, да не одна. Был с нею ещё один человек, незнакомый и судя по одежде, городской и облечённый некоторой властью.
- Тут, дед, понимаешь, такое дело… Внучка ведь у тебя, я так понимаю, грамотная?
- Есть такое, - важно ответил дед, - так-то и сам я грамоте разумею.
- Ну, к тебе-то с этим обращаться как-то… несподручно… А внучка твоя молодая, и работы у вас сейчас особой нету тут, а мы школу открываем… Тем более село растёт, сам понимаешь.
Это было верно. Посёлок Малой делился до сих пор, грубо говоря, на две части - мало не половина домов стояли пустующими. Из многих молодёжь ещё чёрте когда убыла в город на заработки и там осели, а старики померли, иные в войну - мужчины ушли на фронт, старики опять же умерли, молодёжь кто в город, кто поженились, повыходили замуж и зажили своим хозяйством. А сейчас начался обратный приток - кто-то вернулся в родные места из прежде живших, много прибыло из уральских деревень, бежавших от наступления белых войск. Их направляли сюда из города, там работы на всех бы не нашлось, да крестьянам и самим на земле привычнее и приятнее. Вот и разрастался посёлок, того гляди, в Большой придётся переименовывать. Поэтому как без школы? Тем более что не то что там дети, и из взрослых-то с грехом напополам читать умели единицы.
- Вот и хотим её в учительницы заагитировать.
- Её, в учительницы? Уж она научит…
- А почему нет? С младшими-то уж справится, кто постарше и взрослых мы, кто сумеет… Она ведь, вроде бы, даже как бы образование имеет? Сколько классов у ней?
- Просто удивительно, - подал голос незнакомец, - где ж она это умудрилась выучиться? Не здесь же, в этой глуши?
- В городе, в гимназии, - ответила за деда Роза, - я так понимаю, какой-то меценат ведь оплатил?
Дед игру подхватил мигом, и ухом не поведя.
- Нечего, Роза, на хорошего человека словами непонятными ругаться. Не меценат, а благотворитель, дай бог ему, Михайло Иванычу, здоровья, если жив ещё, конечно…
Настя уже ничему не удивлялась - чего доброго, если будет надо, и эта история, стараниями Розы, подтверждения приобретёт… Дай бог, чтоб не пришлось ей подробно рассказывать, как там, в гимназии, они при своём домашнем обучении это по рассказам-то, конечно, немного представляли… В общем, так и стала Настя учительницей. В веденье у неё находилось двадцать человек ребятишек возрастом от восьми до двенадцати лет, частью местные, маловские, частью из приезжих. Учила считать, читать и писать, занимались в две смены - группами по десять человек, по часу на каждый предмет, сверх того раз в неделю для обеих групп разом объясняла немного по географии - Роза для этой цели достала где-то роскошную, во всю доску карту. Доску изготовили сами - именно сами, Настя и Роза, подгоняли доски друг к другу, сколачивали с изнаночной стороны, шлифовали с лицевой. Потом ещё неделю искали для неё чёрную краску, ещё неделю ждали, когда высохнет, за это время кто-то привёз доску из города, списанную из какой-то гимназии - всю выщербленную, с намертво въевшимся в щербины мелом, но что уж нашлось. Вместо мела использовалась скатанная в колбаски и высушенная глина, мел тоже обещали прислать. Бумаги не хватало остро, писали на полях каких-то книг, на чистой бумаге писали уже набело, для проверок.
Приезжала Настя в Малой на Скором - пешком-то, по распутице и потом по замёрзшим колдобинам, нечего было и думать. Проводила уроки первой группы, обедала у кого-нибудь из сельсовета, чаще всего Розы или отца Киприана, вела уроки второй группы - и домой, иногда, правда, задерживалась поболтать с Розой или Аринкой, дед ворчал, но понимал. Настя часто дивилась тому, сколько ей за последнее время встретилось неординарных людей, которых прежде бы ей, конечно, никогда не узнать. Вот хотя бы Роза. Она не местная, что, конечно, хотя бы по лицу и имени понятно, а фамилию её Настя не слышала ни разу - все обращались к ней запросто, Роза и Роза. Обитала она в комнатушке при том же сельсовете очень по-походному, она вообще была очень легка на подъём, судя по беглым упоминаниям, где она успела побывать, сложно было сказать что-то о её образовании - она знала и умела множество самых разных и парадоксальных вещей и при том могла по-детски удивляться чему-то, с точки зрения Насти, совершенно обыкновенному, дважды попадала в тюрьму за революционную агитацию, о семье упоминала только о брате, которого повесили в Орле, своей семьи не имела никогда и, кажется, не собиралась, курила как паровоз и Настя, научившаяся курить вслед за сёстрами, начавшими эту практику ещё в первый год войны, часто составляла ей компанию - Роза щедро делилась табаком, довольно дешёвым, но Настя к нему притерпелась быстро.
Наступившая зима унесла сперва Трезора - пёс ещё осенью начал чахнуть, дед завёл его в избу, там он на день Георгия Победоносца тихо и околел под лавкой, а потом и самого деда - когда ходил хоронить Трезора, промочил сапоги и сильно застудился, и на сей раз от болезни не оправился. Кашель становился всё более нехорошим, но вызывать сельского доктора он наотрез отказался.
- Знаю я его, прохиндей. На все жалобы всё какие-то порошки даёт. На моей памяти ещё никто от этих порошков не поправился. Таким докторам верить ещё хуже, чем попам. Нет уж, если сам, травками да чайком с малинкой, не поправлюсь - значит, пора моя пришла.