- Это того не стоит… Вы для меня уже столько сделали, что я даже не знаю, как благодарить…
- Ну, молодой человек, если вы решили обеспокоиться моими тратами, - с мягкой улыбкой произнес Аполлон Аристархович, - то не буду, конечно, отрицать, что жизнь нынче весомо бьёт по карману, но неужели по-вашему, я разорюсь от именинного пирога и коробки-другой сластей, к которым, признаюсь, я сам питаю слабость, хоть мои зубы мне этого и не прощают? И уж тем более - лишить Лилию Богумиловну возможности щегольнуть своим коронным рецептом? Этого я категорически не допускаю. А благодарить меня можешь хорошим настроением и самочувствием и разумной осторожностью, что ты, надо сказать, с похвальной регулярностью делаешь.
Алексей хотел сказать ещё кое-что, но вовремя сумел себя остановить. И вроде бы, с одной стороны, радовался тому, а с другой - сразу же пожалел об этом, сам не в силах понять, которое чувство сильнее, только разозлился на себя, и нечаянно прикусил губу, хорошо, что не до крови - и вместо привкуса крови только привкус досады чувствовал, у него бы, наверное, и смелости-то не хватило попросить о таком, не говоря уже о том, что вдруг его желание исполнится.
Он бросил взгляд на Ицхака, который казался весь погружённым в свою кропотливую, довольно утомительную не физически, а именно для нервов работу, так что иногда даже забывал жевать (Лилии Богумиловне так и не удавалось отучать его таскать вне полагающихся приёмов пищи). Миреле сидела с ним рядом и быстро-быстро что-то говорила ему полушёпотом, изредка прислушиваясь к окружающему миру.
Бывший цесаревич не мог не сознаться, что восхищается ею. Лишённым зрения физического Господь даёт развитое зрение духовное, чуткость к тому, что скрыто на сердце и стороннему взгляду может быть недоступно - скорбь ли, радость или затаённая обида. И своим пониманием и состраданием, даже не высказываемым, она облегчает этот груз, будучи сродни в этом ангелам небесным, а живя жизнью земной, телесной, и телесные, хорошо известные ему неся страдания, даёт пример терпения и мужества тем более ценный, что будучи женщиной, бремя несёт тяжелее мужского. Об этом напоминал себе Алексей, когда думал, что нет ничего тяжелее и обидней, чем физическая слабость, не позволяющая быть мужчиной в полной мере - иметь здоровую, крепкую семью, трудиться, снискать славу воинскую. Трагедии и триумфы мужские заметнее, горя же женского часто не видит никто. Несбывшаяся жизнь увядает среди стен, у окна, за которым живут, любят, ненавидят, страдают, достигают вершин и преодолевают испытания. Женщине изначально меньше дано, так что может быть ужаснее, чем когда отнимается последнее? Но именно Миреле говорила о любви к жизни, о несомненном счастье и смысле жить. Он общался с ней меньше, чем с Ицхаком и Леви, несколько робея перед нею, однако знал, что может не сомневаться в её дружеском расположении так же, как в расположении братьев, и это-то грело больше всего - принятие, как равного, такими же, как он, их единство, столь разных между собой, но сроднённых общей бедой. Maman и papa всегда всеми силами стремились обеспечить ему живое и приятное общение в меру возможностей, это верно, однако же в большей мере они берегли его, и дистанция между ним и миром всех остальных, здоровых людей всегда была. Скорее ведь, не допуская мыслей выпустить его во внешний мир, грозящий ему таким количеством опасностей, они небольшие кусочки этого мира привносили в его, грустный, ограниченный и однообразный, стараясь, понятное дело, чтоб эти кусочки были таковы, чтоб никак не могли его ранить… А после и сам он привык к тому, что за редкими соприкосновениями с этим миром здоровых людей и свойственных им возможностей как правило следует расплата… Начал понимать, что многое ему просто не дано, никогда не будет дано, а такое взросление радовать не может никак… Здесь же, где в тесном бурлящем мире их маленькой компании без труда взаимодействовали здоровые с больными, мужчины с женщинами, люди разной национальности и веры, он с удивлением обнаружил, что от жизни больше не отделён. Да, пускай она не даётся ему вся сразу - допуск к каким-то хозяйственным делам или тем более прогулке даётся по состоянию самочувствия, и тревога о настоящем и будущем не ушла никуда - но он видит жизнь, движение вокруг себя и является его частью. Он радуется за Аполлона Аристарховича, вычитавшего что-то очень ценное в переводном труде древнего арабского врача, за Леви, которого перестали мучить так долго досаждавшие боли в суставах, за Миреле, разучивающую новый этюд, за Ицхака, уступившего брату покраску новой поделки, за Лилию Богумиловну, у которой щеглы начали строить гнездо (они, правда, уже принимались как-то это делать, но чего-то бросили, но она не теряет надежды), а они радуются за него, снова твёрдо стоящего на ногах. И его вечный страх, который внушало ему собственное своенравное больное тело, никуда, конечно, не ушёл, но он стал меньше, потому что он видел, как преодолевают кризисы его товарищи, и знал, что так же преодолеет, пусть и не навсегда, на какое-то время, но такова жизнь, чтоб состоять из череды побед и поражений. Да, было б трудно найти слова, чтоб объяснить маменьке, что вот это-то самый лучший, настоящий путь помочь ему, но он попытался бы…
- Что-то случилось, Антош? Твой вид меня беспокоит, поскольку, насколько я тебя изучил, он у тебя означает намеренье скрыть какое-либо неприятное ощущение или переживание. У тебя что-то болит?
- Нет.. Нет, всё хорошо. Просто… просто думаю, как не задать вопроса, важного для меня и при том неуместного…
Доктор, кажется, даже онемел на какое-то время, так был озадачен, его седые усы задумчиво зашевелились.
- Неуместное? Вот это ты формулировку вывел, просто единство и борьба противоположностей в чистом виде. Раз уж это что-то так важно для тебя, что тебе трудов стоит удержаться, так может, не настолько и неуместное? Слово как таковое, Антоша, редко обременяет человека, обременяет слово, сказанное в ответ, и то не всегда.
Алексей подошел поближе, желая, чтобы никто из присутствующих в комнате не услышал их разговор.
- Если уж так, то я всего лишь хотел сказать, только не считайте это, пожалуйста, за дерзость или нелепый каприз… Но в самом деле, стоит ли хлопотать о моём дне рождения, и всем тем, что я получаю здесь каждый день, я уже сверх меры обязан, и можно ли желать большего? Если и можно чего-то желать, то не игрушек и не сладостей, конечно, а того, что не знаю, в возможностях ли ваших… Ведь вы общаетесь хоть иногда с господином Никольским? Могли б вы при случае просто узнать, когда он смог бы посетить нас? Наверняка, так думаю, у него и других дел вполне достаточно, но всё же, если хоть небольшая такая возможность есть… я был бы рад этому.
Аполлон Аристархович сел поудобнее в кресле, сложив руки замком на животе, и посмотрел на мальчика со спокойной улыбкой.
- Я понимаю тебя. Действительно понимаю. Ты очень хотел бы сейчас получить хоть какую-то, хоть маленькую весть… о людях, которые тебе не безразличны. Но нельзя быть уверенным, что эти вести сейчас есть у… господина Никольского. Насколько я знаю, его сейчас нет в Москве. Я, к сожалению, не знаю, ни куда он отправился, ни когда вернётся. Но я не сомневаюсь, что как только ему будет, что сообщить тебе, он тотчас будет здесь.
- Я понимаю, - шепотом произнес Алексей, - понимаю, и все же отчего-то думал, что это возможно сейчас. Все хорошо, думаю, вы правы. Господин Никольский, если бы смог, наверное, заглянул бы… Спасибо ещё раз.
Мальчик развернулся и направился в свою комнату, попутно отметив, что в зале, где они находились, стало непривычно тихо. Миреле сидела всё там же, за столом, и перебирала тонкими пальчиками маленькие деревянные квадратики, из которых они ещё вчера строили игрушечный домик, Леви всё так же что-то читал, а Ицхак терпеливо и сосредоточено продолжал собирать каркас для второго, более надёжного варианта этого домика. Слышали ли они что-то? Во всяком случае, кажется, ни он, ни доктор не допустили формулировок, которые могли б быть опасно откровенными… Было неловко, конечно, так таиться от друзей, которые не таили своей жизни от него, это тоже был грустный, нелёгкий долг…