Они окончательно выступили из-под ветвей - Ванька, который просто Ванька, а не Мякиш, видимо, тут старший и главный, оглядывал куст, оценивая его, видимо, как неожиданное приобретение их сообщества, и Алексей увидел, что от дома к ним бегут Лилия Богумиловна вместе с матерью Яна. Ян, подпрыгнув, повис у матери на шее, а отпустив, тут же устремился к кому-то за её спиной, выступившему из-под отдельно стоящих деревьев. Алексей только охнул, узнав человека, которого сейчас крепко обхватил ручонками Ян. Выходит, это вовсе и не сон был…
- Ох вот ни черта ж себе… - присвистнул кто-то сзади, - ты чего сразу не сказал, что это ваш отец?
========== Сентябрь-октябрь 1918, Алексей ==========
Сентябрь-октябрь 1918
С тихим, лёгким сухим стуком облетали листья с деревьев за окном. Шшурх - ещё один оторвался от ветки, ударился о стекло, сполз по карнизу. Алексей думал о том, что именно так, наверное, звучит время. Обычно сравнивают с шорохом песчинок в песочных часах, но песочных часов у него не было, был только тихий стук-шорох за окном - где секунды, минуты, часы отсчитывали бессильно падающие листья, прощающиеся с летом и жизнью, но ему думалось о часах обычных, тикающих, оставшихся там, за тысячу вёрст от него… Нет, наверное, конечно, не оставшихся, их либо привезли с большей частью вещей в Москву, либо с меньшей частью бросили в костёр, не спрашивал же он бы о них. Но кажется - что они там, именно там, по-прежнему равнодушно, безжалостно тикают, они ведь не останавливались больше после ремонта, с чего бы им останавливаться теперь? Что им кровь, что им огонь и сырая могила, и свист пуль и взрывы гранат. Они тикают, а людям кажется этот звук таким мирным и приятным, ведь они не понимают, что такое время. Что такое отмеряемые, отбираемые по капле дни и минуты жизни, счастья…
Он так ждал вестей. И так боялся, что никаких вестей не будет. По-настоящему бояться ему не приходило в голову…
Больше бояться нечего, нечего ждать. Хотя это не так, конечно, говорил и Аполлон Аристархович, когда зашёл к нему перед сном. Живы сёстры… Живы ли? Или, может быть, больше никого у него нет на этом свете?
Он не слышал - точнее, разобрать не мог из-за закрытой двери, что отвечал Аполлон Аристархович Ицхаку по поводу так и не вышедшего из комнаты Алексея, но как-то ведь убедил его не заходить, пока не стоит, после, после…
С каждым ребёнком это однажды случается - когда он задаётся вопросом, неужели мама и папа когда-нибудь умрут. С каждым, но не с ним. Он точно был уверен, что умрёт раньше.
Сгущающаяся темнота мягко касалась опухших от слёз век - словно ласковой ладонью… Так мама гладила перед сном… Сможет ли он уснуть? Когда-нибудь сможет, да… Сейчас - нет, хотя всё тело ослабело от слёз, но это тяжкое оцепенение, бессилие заполнило его всего, всю комнату вокруг него, и сну места не оставило. Вместо снов только, если немного ослабить самоконтроль, перед закрытыми глазами роятся картины прошлого - сегодня в несколько слов перечёркнутого. Мама… Сколько он привыкал жить без неё. Не ожидать, проснувшись, увидеть её возле своей постели, не звать её по пробуждении ещё ранее, чем откроются глаза. В жизни, может быть, она не более пары раз покидала его достаточно надолго. Самое долгое была эта весна, когда она уехала с отцом и Марией, а он остался в Тобольске, прикованный к одру своей болезни… Теперь привыкать, что не на время, а навсегда уже ему больше не увидеть её дремлющей в кресле у своей постели, на коленях книга или шитьё, морщинки тревог и забот собрались вокруг глаз и губ… Да, это верно, он никогда не мог бы сказать, что был обделён обществом родителей, что испытывал нехватку их опеки и ласки. Тем болезненнее он воспринимал даже недолгую разлуку. Их семья отличалась всегда необыкновенным трепетным, даже священным единством, что с изумлением отмечали те, кто имел возможность наблюдать их внутреннюю, неофициальную жизнь, грусть вызывала необходимость даже ненадолго расстаться - главным образом, когда его болезнь, как всегда, вносила коррективы в планы. Тогда мать и кто-нибудь из сестёр оставались с ним, но и отец, у которого сердце было не на месте всякий такой раз, сокращал программу своих поездок и мчался к ним. Иногда, в наиболее тягостные минуты, когда он был ещё слишком мал для своего слишком большого страха, ему хотелось броситься им на шею и попросить пробыть с ним неразлучно до самой его смерти, это не так-то и долго… Конечно, он не решился бы сказать так, причинить любимым родителям такую боль напоминанием, своим пониманием… А по правде, может быть, он сам тогда куда меньше верил в смерть, полагал, что она может и передумать… Случится что-то, не обязательно даже чудо, но… Привыкнуть к смерти вообще очень трудно…
Но он, он должен был умереть первым, а они остаться. Остаться частью этого большого прекрасного мира, единственной по-настоящему известной частью… Это ужасно, неправильно, когда родители хоронят детей, и он думал о том, найдёт ли слова, чтоб утешить их, прощаясь, чтоб убедить, что жизнь его была хорошей, счастливой - и не могла быть иной, с ними рядом… Он не был готов к такой боли разламывающегося на глазах мира. Мир живёт, он живёт. А папа больше не войдёт в его комнату, мамина рука больше не ляжет на лоб. Не месяц ещё, два или три - уже никогда. Всего несколько слов - сухих, страшных, меняющих жизнь навсегда…
На рассвете в комнату пришёл Ицхак. Это было само по себе удивительно, потому что добровольно он в такое время не поднимался. Алексей попытался изобразить некое слабое подобие приветствия - этой ночью он был раздавлен примерно как могильной плитой. Ему вспоминалась вдруг мама - так ярко, живо, в какой-нибудь момент их жизни, её строгий, скорбный профиль, седина в её волосах, забранных заколкой на затылке, цепочка нательного креста, проблёскивающая из-за ворота платья, как солнце из-за тучи, серёжки в её ушах, кольца на её пальцах, разглаживающих узор, чтобы увидеть, как много ещё работы осталось… Папа, сидящий в кресле на террасе, сладко щурящийся от долетающего ветерка, недопитая чашка перед ним, книга на французском лежит рядом… Такие дорогие, милые сердцу детали… Невозможно представить, что этого всего больше нет, совсем нет. Это непременно должно где-то быть в мире… Просто нельзя сорваться, побежать, найти, уткнуться заплаканным лицом в мамино платье…
Ицхак присел рядом, глядя в лицо пытливо, с беспокойством.
- Человек - не такое существо, чтоб выносить горе в одиночку.
- Но чем ты можешь мне помочь?
- Действенным, конечно, ничем. Но отчего-то ведь у людей принято скорбеть вместе и выражать соболезнования.
Алексей кивнул. Пожалуй, да. Необходимость всё же соблюдать тайну заставляет его прятать своё горе, но и быть сейчас одному невыносимо совершенно. Надо отвлекаться. Надо говорить… Если он запрётся в комнате и будет молчать, это будет нехорошо по отношению к ним, ведь объяснить им своё состояние он не может.
- Что с ними случилось? от чего они умерли?
- Они… болели, я не знаю, чем…
- Ты ведь неправду говоришь, Антон.
Алексей закусил губу, стараясь не расплакаться вновь.
- Правду сказать я не могу… Как бы ни хотел, не могу никак. Если можешь, просто побудь рядом со мной, ничего не говоря.
- Я могу представить. Их ведь казнили, да? Потому, что они были врагами советской власти?
Алексей мотнул головой - не соглашаясь и не отрицая, просто словно отбрасывая предположение.
- Они ничего не сделали…
- Не обязательно именно что-то делать. Всё бывает. Наши, в общем-то, тоже ничего не сделали. У кого-то умерли дети, кто-то услышал какой-то слух, кто-то с кем-то поругался…
- Тут не всё так просто…
- Ну и там я бы не сказал, что было просто… Я ведь говорю, я могу это понять. Ложный донос, или даже не очень ложный, а… И безобидный факт можно представить в нужном свете, а так же можно попасть под раздачу с кем-то за компанию. Время такое… Я по крайней мере надеюсь, что они умерли быстро, не мучаясь. Умирать так, как наши, вообще никто не должен.
Алексей вздрогнул, вспоминая общий, бесстрастный тон этого короткого рассказа, с которым не вязался смысл слов.
- Как ты это пережил?
- Ну, я-то этого не переживал… Я не видел, нам ведь с братом удалось убежать. Мы только слышали… Нас и на похороны Аполлон Аристархович не пустил, там и на похоронах чуть инцидент не случился, полиция, впрочем, вмешалась… Это, действительно, и страшно, и мерзко - все эти вопросы, которыми мучаешь себя и других, всё время думать, пытаться уложить в голове, это невозможно принять… Но думаю, видеть и знать точно - куда хуже. Тогда-то точно не оправишься никогда. Это очень хорошо, когда человека убивают ножом по горлу или пулей в сердце. Очень плохо, если руками, ногами, чем под руку пришлось, или огнём… Люди всегда убивали и всегда будут убивать, пока мир устроен так, что кто-то кому-то враг… Очень хорошо, если твой враг таков, что ему не нужны твои мучения, а только убрать тебя из жизни, и всё. Многие говорят, конечно, что время это - ужаснее не бывает, потому что вот так легко убить человека - каким-то дурацким доносом, в том числе и из головы выдуманным, просто по алчности, просто потому, что он мешал чем-нибудь, или просто, чтобы выслужиться… Я понимаю, у них тоже своя правда есть, чтоб так говорить, но всё же как вот я считаю, мне вот лучше бы так, чем с настоящей, сильной ненавистью… Я хорошо знаю, что это такое, когда ненависть, когда убивают не так, словно на бумаге имя зачеркнули, а вот именно так, через руки свои, через сердце радость от чужой смерти пропуская…