- Это ужасно… действительно ужасно, Ицхак. Когда приходится утешать себя так…
Алексей прошелся до окна, невидящим взором уставившись вперед. Да, смерть ужасна всегда. От каких бы причин она ни происходила, если причины эти не естественны. Да даже если естественны… Боль потери не станет меньше, сколько ни повторяй, что так рассудил Господь. Потому хотя бы жизнь земная - юдоль слёз, что жить приходится с пониманием, что с теми, кто дороже всего, не умрёшь одномоментно, что кто-то останется - скорбеть, учиться жить с раной в сердце в ожидании воссоединения на небесах. Но ещё ужасней само вот это - что эта разлука творится руками человеческими, волей человеческой. Ицхак как-то сказал, что Господь, несомненно, должен был сказать в своей заповеди: «Не убий никогда, ни при каких обстоятельствах», но он ведь прекрасно знал, что люди не смогут её исполнить. Всегда какие-то обстоятельства будут их вынуждать - война ли, казнь преступника, защита своего имущества и жизни своей и близких. Так у них хотя бы остаётся надежда на некое исключение, извинение у Бога для них. Хотя, думают ли они об этом исключении? Всегда ли тщательно ищут, была ли у них и другая возможность, кроме как убить? Всё закономерно, говорил Леви, когда Анна рассказывала новости со своей улицы - что кого-то арестовали, кого-то отпустили потом, а кого-то так не отпустили пока, а кого-то не отпустят уже никогда - сначала те их вешали, теперь они тех расстреливают. И как тогда, так и теперь, в одних сочувствие, в других злорадство, и как всегда бывало, так и теперь есть, что утопая, человек пытается утянуть ещё кого-то за собой, иной раз совсем не виноватого… Да, куда ужаснее смерти может быть вот это - вчерашний вроде бы даже и не то что друг, просто доброжелатель, приятель, сосед твой сегодня - враг. Враг, которого враждебность не отличишь, не опознаешь, не подготовишься к ней - он на одном языке с тобой говорит и одной с тобой веры, он дом к дому с тобой живёт, но какую-то обиду имеет на тебя или какой-то интерес против тебя, или просто, желая спасти собственную жизнь, ища, чьё имя назвать вместо своего, он выбирает тебя - может быть, и не по большой злобе, а случайно пришёл ты ему на ум, может, и раскается он в этом потом - да что с этого тебе?
- Вообще-то, не ужасней время, чем какое-либо другое. Бывали и ужасней времена, и будут ещё, если только люди в самом деле не сумеют изменить дурную свою натуру… Ты только подумай, о чём я говорил уже и сейчас скажу - для родителя большего счастья нет, чем умирая, знать, что его дитя живо. Моя мать жизнь отдала, чтобы жили я и брат мой. И твоя мать, если б спросили её, выбрала бы её судьбу, только бы жил ты. Ты жив. Там, куда ушла её душа, ей радостно от этого. Живи, чтобы радость её жива была подольше.
- Я знаю, Ицхак, знаю. Но ты ведь говорил тоже - больнее тому, кто остаётся, думать, спрашивать, пытаться осознать… Зачем непременно это должно было произойти? Неужели так велики были их грехи, что Господь отступился от них?
- Этого я, конечно, не знаю и знать не могу. Только скажи, как считаешь, чья была воля, чтобы им умереть - тех, кто их убил, или божья?
Алексей вздохнул. Ответ был слишком очевиден.
- Без божьей воли волос с головы нашей не упадёт.
- Праведность Иова была признана самим Господом, до чего нам с тобой далеко. Но Господь, когда пожелал испытать его преданность, отнял у него всё. Нам не выпало таких испытаний, как Иову, но и такого терпения и смирения мы ведь, как правило, показать не можем. Я знаю, что для христиан эта история тоже имеет важное значение, потому и вспомнил о ней, хоть это и очень некрасивое утешение - говорить, что с другими бывало и хуже. И если уж об этом говорить, ты, верящий в распятого и воскресшего бога и грядущее воссоединение в жизни вечной, сумеешь не поддаться отчаянью и бессильной ненависти к убийцам, которая только иссушит твою собственную душу… Сам безвинно осужденный, разве он может оставить без внимания твою боль?
Видимо, тронутый этими словами, Алексей и сказал то, что в здравом уме, владея собой, не сказал бы - а тут просто с языка сорвалось:
- Ицхак, почему же мы с тобой не одной веры!
Ицхак улыбнулся как-то, как ему показалось, хитровато.
- Тут, с верой, такое дело… Тут, понятно, лично моя только позиция, всё же обычным порядочным евреем меня назвать нельзя, я и общаюсь больше с людьми твоей веры, чем своей - так уж сложилось, и много делаю того, что моя вера не очень-то предполагает - так, опять же, сложилось… И от веры этой я, понятно, не отрекусь, потому что это вера моих отца и матери, а убившие мою мать и домочадцев почитали себя христианами - я знаю, конечно, что никакие они не христиане, потому что я и нормальных, настоящих христиан узнал, и это вовремя избавило меня от того, чтоб возненавидеть христиан и желать возместить им кровью за кровь… Но всё же, если б я вдруг пожелал принять вашу веру - сам понимаешь, как выглядело бы это в глазах тех, недостойных имени христиан, однако носящих его… Но я и не вижу смысла в том, чтоб что-то менять, потому что думаю, что не такая уж у нас вера и разная. Это я вывел из жизни вполне мирной с теми из вас, кто соответствует тому, что себе приписывает. Ведь Бог-отец в вашей вере - это тот же бог, которому поклоняемся мы, и главные десять заповедей у нас одни, и пророки, и Пятикнижие… И сам Христос говорил: «Я пришёл исполнить волю Отца моего небесного», «Не разрушить я пришёл, а дополнить». Поэтому вся, какая есть, разница в нашей вере - это, если угодно, как в семье бывает, кто-то ближе с отцом, кто-то с матерью, кто-то с братом…
Это было так неожиданно и так, действительно, просто, что Алексей только и мог спросить растерянно, сбивчиво:
- Ты… действительно так думаешь?
- А почему б мне и не думать так? Большинство из того, что людей разделяет, вообще надуманное.
Алексей опять помрачнел.
- Как же тогда понять то, что происходит в наше время? Когда люди убивают друг друга всего лишь за то, что одни были высокого имени и достатка, а другие - совсем наоборот?
- Ну, это-то не всего лишь! Человек таков, увы, что даже то, что досталось ему с рождения, к чему он не прилагал никаких усилий, готов записать себе в заслуги, и когда Господь отнимает у него это, чтобы он сильно-то не зазнавался, человек возмущается, потому что полагает, должно быть, что Бог ему мог в жизни предначертать только тучные стада и радующее его сердце потомство, и попытку отнять это воспринимает как противление божьей воле. Естественно, что находятся те, кто не согласен понимать божью волю так, и естественно, что мирное решение вопроса между ними невозможно. Они могут это, конечно, иначе называть, эти люди, но они именно исполняют божью волю в этом мире, они, может быть, могут ошибаться, Бог - нет. Было ли это расплатой за какие-то грехи, о которых ты можешь не знать, но знает Бог, или испытанием веры, или испытанием для сделавших это - ведь у них свои искушения, главное - что у Бога всё учтено, Бог всё видит и во всём участвует. Либо мы видим волю Божью в мире во всём, либо ни в чём.
Это было правильно, как ни крути. У Алексея, впрочем, и в мыслях не было хулить Бога, но возможно, и меньшее может считаться хулой, хула невольная ведь тоже грех. Грех говорить «Господь не мог этого желать», потому что в мире ничего не делается без его воли, потому что дьявол никогда не может быть сильнее Бога, и потому что пути Божьи неисповедимы и непостижимы никому из нас.