- Да я разве спорю, что я никакой не учитель? - неожиданно согласился Виктор Сергеич, - мне, наверное, и на собственных детей никакого бы терпения не хватило. Но хлеб зарабатывать как-то надо, и потом - найдётся на моё место кто получше, так я не возражаю, а пока и так лучше, чем ничего.
Иное дело была Варвара Павловна, учительница музыки и пения, которую все, в том числе и ученики за глаза, называли просто Варенькой. Прекрасно понимая, что предмет её - увы, сейчас, мягко говоря, не самый важный, часов много не дадут, а значит - не много-то будет денег, отказаться от столь заманчивого для неё самой дела она никак не могла. Сама нашла настройщика для безбожно расстроенного пианино, бегала по знакомым выпрашивать ноты, просила записать, каких в природе не существовало - разучивать с учениками революционные песни она не видела никакого неудовольствия, они учились легко и охотно порой даже детьми родителей, далёких от всякой революционной деятельности - понятное дело, героические, боевые песни с бодрым, запоминающимся мотивом детям, особенно мальчишкам, куда ближе и интереснее, чем лирика. Так же на класс было три балалайки, с их помощью разучивались народные песни. Варвара Павловна сокрушалась, что как учитель танцев не годится совершенно, а то ведь эти милые дети так замечательно музыкальны, они бы, конечно, и танцевали превосходно. Все дети у неё именно такими и были - милыми и музыкальными.
- Она, конечно, восторженная дурочка, - сказала как-то Лилия Богумиловна, - но сколько же от таких людей тепла и света! Больше, пожалуй, чем люди заслуживают!
Итак, началась учёба. Ицхак страдал - ему всегда не хватало усердия к тому, что не вызывало лично у него живого интереса, но пример старшего брата, куда как более усидчивого и дисциплинированного, заставлял его мобилизоваться и делать над собой некоторое усилие. Алексей, который, по выражению Лилии Богумиловны, в основном помогал Ицхаку лениться, заслуживал похвалы учителей несколько чаще, что, впрочем, он понимал, заслуга не столько его, сколько учителей, которые были у него в его прежней жизни. Не раз, касаясь при выполнении домашних заданий каких-то тем, которые он проходил уже с учителями или под руководством родителей, он невольно проваливался в воспоминания, лица родителей вставали перед ним, стоило закрыть глаза, как живые, и вслед за этим - те страшные слова… Тогда больно было и от их сухости, какой-то официальности, словно стена между ними выросла или напротив, разверзлась глубокая пропасть… Нет, впрочем, каким же другим образом сообщать подобное? Это стена вины - не за смерть, положим, за свою неудачу в предотвращении хоть и вероятного, но нежелаемого, вины за то, что сочувствие это неполное - не сожаление о смерти невинных, а соболезнование ему, как всякому ребёнку, оставшемуся сиротой. Это пропасть обстоятельств. Классовые барьеры, ведь не они их возводили, но теперь он лучше может понять тех, кто стремится их разрушить. Обидно, очень обидно, когда хочешь взять за руку, желая ощутить тепло, ободряющее в тяжёлую минуту более всяких слов, и понимаешь, что не можешь. Это странно б было со стороны бывшего цесаревича к бывшему политзаключённому, со стороны сына расстрелянных царя и царицы к тому, кто сам не расстрелял и не отдал такого приказа, но кто одной со стрелявшими идеи, одной работы… Почему же всё так… «Они не мучились» - действительно, прав Ицхак, такими-то странными утешеньям и приходится утешаться. Тем, что отец упал после первого выстрела, тем, что, когда рассеялся дым, и он, и мать были мертвы. Яков Михайлович не мог отменить приказ, не мог оставить им жизнь, но он смог позаботиться о том, чтобы их агония не длилась ни одной лишней секунды. Страшная забота… За такую заботу - не благодарят. После такой заботы живёшь с мыслями, что прежде никогда не задумывался, не спрашивал себя - а что чувствуют, как живут палачи? Часто ли они бывают уверены, что лишают жизни действительно виновного? И даже если так - легче ли им от этого, спокойнее ли спать ночами? Почему палач всегда в маске, скрывает лицо? Почему люди клеймят его заодно с преступником, от которого, вроде как, их же он избавляет, где же здесь справедливость? А он не скрывал лицо. И не только потому, что казнь не была публичной. Потому, что не его было решение, и не он за него должен отвечать. Нет, он не нашёл бы, что ему сказать, он рад был, что не увидел его, не лично он сказал ему это «они не мучились». Даже если б тоже не прибавил при этом - «а мои товарищи в тюрьмах, на виселице - мучились. А народ, истерзанный нищетой и войной - мучился. Наши солдаты, попадающие в плен к белогвардейцам - мучаются. Но они - не мучились».
И жить теперь так же с чувством вины за то, что только во вторую встречу, когда первая, и вторая, и третья ночи в слезах прошли, и немного прояснился мрак в душе - спросил, а остальные как же? Почему и их - Нюту, Евгения Сергеевича, Ивана Михайловича - тоже? Их-то за что?
Потому что не за что, а почему. Потому что им много раз до того предлагали уйти, но они не ушли. Потому что если б их увели силой, кто-то из девиц мог и что-то заподозрить, и бог знает, чем это могло кончиться, учитывая адекватность некоторых из них… Потому что они - свидетели. Которые могли даже случайно, отсутствием настоящего горя по подменышам, выдать тайну. Ради безопасности его и сестёр, в том числе. Ради безопасности всех тех, кто рисковал головой, устраивая их побег. Многие из них остались в захваченном Екатеринбурге…
И многие из тех, кто уже имел нужные сведенья, или же имел доказательства, так же остались в Екатеринбурге, и уже никогда ничего не расскажут. И они снова отброшены на несколько ходов назад, и потому всё так сложно, и по-прежнему тайна должна быть нерушима, и для того официально объявлено, что расстрелян был только их отец, семья же вывезена в безопасное место - конечно же, их противники ожидали от них этого шага, и уже там-сям появились самозванцы, выдающие себя за спасшихся царских детей, что путает и сбивает со следа порой обе стороны… И, недовольные малым эффектом в народе даже от слухов, что погибла вся семья, отсутствием яркого возмущения, массовых выступлений и массовых антиправительственных акций, на которые они рассчитывали, недостаточно быстрым продвижением белой армии, они сделали следующий свой ход - на следующий день после того их разговора было совершено покушение на Ленина. Оно могло быть и удачным, не так много отделяло его от того, чтоб оказаться удачным. Война далека от завершения, и они по-прежнему заложники этой войны…
Аполлон Аристархович всерьёз озадачил их всех вопросом, определили ли они для себя, кем они хотят быть в будущем, к какой профессии решили готовить себя. Алексей этим вопросом не то что не задавался - он помыслить не мог, что вопрос этот может касаться и его тоже. Кем он мог бы быть, кроме как будущим императором? А если честно, то и об этом он не думал всерьёз, по крайней мере, с тех пор, как стал постарше и стал больше понимать. Едва ли доживёт.
Так кем же он хотел бы быть? Ицхак говорил, что хотел бы заниматься примерно тем, чем сейчас, только на взрослом уровне - строить настоящие поезда или, может быть, корабли. А может быть - сам водить какой-нибудь из них.
- Намеренья весьма достойные, но - не считай меня занудой, мой мальчик, но ты ведь понимаешь, что для этого придётся много и усердно заниматься?
Ицхак вздыхал. Ну как называть человека, который говорит очевидные вещи, кроме как занудой?
Иногда к их разношёрстной ученической компании добавлялся ещё один неожиданный участник. Яну тоже надо б было идти в школу, но с этим были свои сложности - он не знал русского языка. Родители, понятно, понемногу учили его, но не больно-то у них было для этого времени и возможностей, поэтому чаще мать просто приводила его к кому-нибудь из русских друзей - в естественной языковой среде обучение всегда идёт лучше. Благо, в квартире доктора всегда кто-то да дома, а чаще все или почти все, и присмотр за ребёнком им самим не в тягость - во что, правда, сперва даже сложно было поверить.