Когда арестовали сперва Фёдора Васильевича, потом Аделаиду Васильевну и её - она воспринимала это уже с тупым равнодушием. Она не помнила потом этого толком - эти двое суток чередования низкого, давно не беленого потолка камеры с глубокими, больными тенями от тусклой лампы и допросов, довольно сухих и однообразных. Она не могла сказать того, что в действительно имело место быть, поэтому говорила, что не знает ничего. Что Андрей уехал внезапно, неожиданно для них всех… Она действительно этого не ожидала, да. Если б ожидала - не спала б ночами, карауля у порога его комнаты, вцепилась бы в ноги, не пустила бы, костьми легла. Но она не ожидала. От спокойного, сдержанного, мягкого Андрея… в равной степени, как самоубийства… Это длилось в общей сложности не долее трёх дней. Потом их так же неожиданно отпустили, вынеся вердикт, что никакой их связи с контрреволюцией не замечено, забыли о них. Восстановили все дотации, которыми пользовались дядя и приёмная матушка, как люди уже немолодые и нездоровые. Тогда Ольга и не задумалась об этом, не посчитала, что это необычно, что они очень легко отделались… При том-то, что сами старшие, может быть, и полагали себя людьми, от политики далёкими, а вот среди друзей Андрея и их семей бывало всякое, а время нынче такое, что могут и не очень разбираться, кто сгоряча что-то ляпнул, а кто и всерьёз что-то из себя представляет… Но тогда-то Ольга даже и не осознавала, что крылья ангела смерти над самым ухом прошелестели. За жизнь свою она не то чтоб не боялась, но больше самого страха боялась, чем чего-либо на самом деле. Пуля - это ведь недолго, и почти, наверное, не больно, если точно в сердце - солдаты так умирают, и говорят ведь потом, дескать, лицо у него было мирное, спокойное… Каков был Андрей - она не знала. Как хорошо, что она не видела его мёртвого… Один миг… И больше нет всех этих мыслей, печалей, тревог. Душа оставит их вместе с бренным телом. А дальше как рассудит бог…
Не сразу совладав с чёрными, греховными мыслями, Ольга подумала о том, чтоб схоронить себя в святой обители. В самом деле, какой другой путь был для разбитого женского сердца? И колебалась, конечно, и металась - как оставить Аделаиду Васильевну, чью теплоту и привязанность она чувствовала по-прежнему и почти ужасалась ей, одну с Фёдором Васильевичем, разбитым, выпитым горем так, что похож был на призрак себя самого, но и как сметь скорбеть вместе с этой семьёй, чужая ей, принёсшая в неё горе? Господь один может теперь устроить её путь. В уединении, в молитвенном труде душа очистится, умиротворится. Молиться о тех, кого потеряла, о тех, кому не смогла помочь… Ольга часами стояла в полупустом храме - приходила не только на службы, а во всякое время, когда звало сердце, кажется, бесконечно могли литься слёзы, отражая золото свечей и образов. Редко решалась она подойти к иконе святой равноапостольной Ольги, чаще стояла у иконы Пречистой «Всех скорбящих радосте», испрашивая божьей помощи в осуществлении трудного выбора. Наконец, она решилась, и воскресным днём отправилась в Крестовоздвиженскую обитель, которую до этого так и не случилось посетить, хотя очень мечтала об этом.
День был неласковый, вьюжный, холодный. Сколько раз она ни сворачивала, всё казалось, что метель бьёт прямо в грудь, снежная пороша лицо обжигала, ветер норовил сорвать шапку, хватал за полы пальто, пытался забраться в рукава. Будто твердил - остановись, поверни. Не дурной ли знак? Нет, это дьявол искушает, это испытание твёрдости её, дорога к богу дурной быть не может… Начала вполголоса напевать тропарь Честному Кресту, полегче как будто стало. Благо, и прохожих, которые бы посмотрели на неё, как на дурочку, было в такую погоду на улицах не слишком много.
Монастырь сейчас считался как бы недействующим, и много посетителей в нём не бывало. Тем не менее, во дворе стояло два огромных, заляпанных грязью грузовика, и возле них суетились какие-то люди. Они покосились на Ольгу, Ольга на них, никто, впрочем, ничего не сказал, и шагу к ней не сделал.
Разобраться в нынешнем обустройстве и порядках было, конечно, непросто. Ольга сунулась было в одну дверь, но оттуда вышла навстречу женщина совершенно мирского вида и одеяния, с малым дитём, которое едва доставало, чтобы держать её за руку. Она замерла было в растерянности, и тут же в спину её толкнули двое мужчин, корячащих по узкому коридору свежесколоченную, видно, ещё пахнущую стружкой кровать.
- Посторонитесь, гражданочка, и не хочем, а затопчем! Чего ж вы стоите тут, как потерянная? Вам куда надобно? Потому как если в госпиталь, то это вон туда дальше, а если к кому из сестричек пришли - то это выйти и через другой вход…
- Мне бы матушку настоятельницу увидеть, - смутилась Ольга, очень надеясь, что не придётся объяснять этим совершенно мирским, небритым и замотанным, но весёлым людям цель своего визита.
- А, так это вам вообще в соседний корпус… Вот смотрите, вот так выйдете, - один из мужчин, продолжая держать одной рукой свой конец кровати, принялся другой обильно жестикулировать, - там увидите построечку такую небольшую, а из-за неё крыша виднеется… Вот к этой крыше вам и надо. Поди, не заблудитесь. Ну, давай, Микитич… Ай, да что ж она, проклятая, не проходит?
- А кто обмер делал? У твоей бабы, Артём, ноги длинные, а у тебя зато руки кривые!
Ольга снова вышла под сумрачное, клубящееся плотными тучами небо. Метель здесь, во дворе, всё же была тише, ветер гасили стены. Кое-где прокопанные в снегу дорожки уже успело занести, приходилось ковылять, едва один раз даже не набрала полный сапог снега. Ничего, выбралась.
Матушка настоятельница, игуменья Мария, приняла её ласково. Ольга сидела вся красная, опустив глаза, когда игуменья с келейницей своей наперебой расспрашивали её о жизни её, о семействе - прямо тут сквозь землю провалиться хотелось, вот ведь о чём она не подумала, что придя с таким-то заявлением, что желает посвятить жизнь свою Богу в стенах этой обители, придётся с первых шагов говорить неправду доброй женщине, у которой ей находиться в подчинении… Успокоила себя тем, что при постриге уж правду всю откроет. Уж божья служительница, от мирской суеты и тем более политики отрёкшаяся давно, не выдаст её, об этом что говорить. Быть может, и совет даст, что сказать во время таинства, чтоб не открывать правды всему честному собранию? Сказать, например, что просто крестили её с другим именем, хоть вполовину, но правдой будет… А может быть, и… Ольга вспомнила некоторые жития, которые случилось ей читать во время болезни ещё в Царском Селе. Запомнилась одна святая, под именем Марин в мужской монастырь поступившая, духовным подвигом себе послушания мужские, с тяжёлым физическим трудом избравшая. Не вполне ли достойный подвиг пред Господом - отречение от имени своего, от своей личности?