- Ирина, а не хотите ли снова работать? Участвовать в деле прямо скажем, необыкновенном, но вам, думаю, посильном и потенциально интересном? В лаборатории?
Ольга подняла глаза от шитья, сперва и не осознав, что это Леонид такое говорит.
- В лаборатории?
- Да, в лаборатории. Я смотрел сейчас, как вы вышиваете - у вас удивительное терпение и способность к мелкой, точной работе, вы были бы просто кладом для дела сборки мелких деталей. Работа очень сложная и ответственная, и очень славно, думаю, если будет ею заниматься женщина.
О, знал бы он, думала она, как прежде относилась она к рукоделию… Сейчас силой себя заставляла - как послушание, нравится ли, влечёт ли - а делай. Тем более, что приловчившись к домашней работе, уже меньше времени на неё тратила, а к праздности с детства не приучали и сейчас приучаться не след.
- Почему это?
- Потому что женщинам теперь, и это действительно замечательно, открываются новые и новые дороги. Женщины теперь везде, и не только на заводах или в школах…
- Правильно ли это - заставлять женщин в мужское-то дело лезть?
- Во-первых, никто и не заставляет. Нет у вас желания - так и я отстану от вас, только прежде всё же вы хотя бы увидеть должны то, о чём я говорю. Во-вторых - а чем вы находите правильным, что сферы деятельности человеческой на мужские и женские делятся? Думаете, это о женщинах забота такая, такое им облегчение? Чушь и ерунда! На заводе женщины с каких уж пор трудятся, крестьянки в поле работают - потяжелее найти ещё! а домашняя работа, а воспитание детей - разве дело лёгкое? Нет, женщины не слабее мужчин, если уж не телом, так духом точно. А раз так - довольно за мужскую спину прятаться, пора вровень с мужчиной идти.
Ольга подумала - и приняла эти странные Леонидовы доводы. А действительно, не то ли это, что и бегство от мира?
В конце февраля вместе с Леонидом она посетила радиолабораторию и была потрясена, когда вместо морзянки зазвучал в эфире живой человеческий голос. Как заворожённая, смотрела она на чудо человеческого гения, инженерной мысли. И само по себе было это невероятным счастьем, а возможность участвовать в его создании была даром бесценным.
- Когда-нибудь, - говорил Леонид по дороге обратно, - и изображение передавать научатся, как сейчас голос научились. За многие мили сможем видеть друг друга, как вживую. Нет предела возможностям человеческим, особенно тогда, когда они - во благо. Уже сколько шагов мы сделали, и сколько ещё сделаем. Не лошади - автомобили, поезда, самолёты будут переносить человека через огромные расстояния, не за долгие дни, недели - в мгновение ока, новые дороги свяжут нас с самыми удалёнными уголками… Не будут больше люди разобщены, не будет больше человек перед природой, как беспомощный ребёнок в тёмном лесу. Когда-нибудь человек и в космос полетит…
Ольга с удивлением открывала для себя другого Леонида - не циника и насмешника, а идеалиста, мечтателя. Она уже знала, что прав был Андрей, когда говорил, что сердце у его друга доброе и чувствительное. Когда-то крепко обжёгся он на любви, что, возможно, тоже крепко поменяло его характер, когда-то его восторженный идеализм столкнулся с жестокостью и косностью мира - оделся бронёй, выстоял. Ольга с истовым энтузиазмом принялась за эту новую работу, и огромную радость доставляло ей видеть, на что ещё способны, насколько ещё более ловкими стали её руки. Неказисты золотистые и серебристые детальки, но драгоценнее бусин и бисера, и тонкие проводки - не золотая нитка, но дороже стократ. Будущее выходит и из-под её рук, несётся по городам и весям родной страны.
И когда неожиданно - это всегда бывало для неё неожиданным, но впервые как истинное откровение - в воздухе запахло весной, переменился ветер, переменилось солнце, щедрее пригревающее - Ольга уже чувствовала настоящий мир в душе. Ещё с печалью, ещё с горьким привкусом он был - словно примесь пепла на омытом вешней водой, зеленеющем первыми всходами пожарище, но уже мир. Всё было правильно, и все трудности, и все тревоги были к месту. Ради тех, кого потеряла, ради того, что не сбылось, нельзя отрекаться от жизни, именно ради них и нужно жить - за двоих, за троих дышать, и улыбаться, и работать, и любовь дарить - невозможно больше им, так другим людям, всему миру. Всё в жизни, всё в мире принимать надо. И приглашение Леонида и новых друзей среди коллег пойти на первомайскую демонстрацию неожиданно приняла, вместе со всеми пела «Интернационал» - может, и не близко ей это, но петь так же правильно, как жить, чтоб голос её среди других голосов звучал. И товарищи с прежнего места работы потащили на пристань - смотреть, как плывут по Волге родные, любимые корабли…
========== Зима-весна 1919, Татьяна ==========
Честно, не знаю точного ответа, носили ли финны-лютеране, жившие в начале ХХ века в Сибири, нательные кресты. Если кто-то сможет подсказать - буду благодарен.
Нэйти - барышня (финск)
Черинянь - пирог с рыбой (коми)
Зима-весна 1919, Усть-Сысольск
Зима на севере - само по себе тяжёлое испытание. Никогда в жизни Татьяне, кажется, не бывало так холодно. По утрам добраться до работы бывало той ещё проблемой - да просто из дома выбраться! За ночь к крыльцу наметало огромный сугроб, снег вровень с окнами лежал, а в одном месте и до середины окна, и пока Эльза растапливала выстывшую к утру печь и собирала ребятишек одного в школу, другую в садик, она выходила с огромной лопатой, щедро подаренной соседями, расчищать путь. Старый Пертту иногда тоже выходил ей помогать, но если честно говорить, не шибкий с него был помощник, всё же старческую спину так не понадрываешь. Татьяна сама первое время после такой утренней гимнастики чувствовала себя так, словно её долго палкой били, ничего не хотелось, хотелось рухнуть обратно на постель и тяжким сном забыться, а надо было идти на работу, там принимать «сводку по фронтам» - что за ночь случилось, кому полегчало, кому наоборот, стало хуже, и нырять по самую макушку в дела , а без неё ни одно не обходилось. И на кухню забежать, узнать сегодняшнее меню, внести, быть может, какие-то правки, и по палатам пройти, и у сестры-хозяйки и кастелянши справиться, в чём есть нужда, если день спокойный - ни операций, ни очень уж трудных перевязок - хотя такое редко бывало, последний раз поступили кто с ожогами, кто с обморожениями - шла в прачечную, стирала, или гладила, или штопала, а иногда попросту так же вот брала лопату и шла больничный двор от снега чистить - всё ж хоть ненадолго, а надо ходячим куда-то гулять выходить. Одним только распорядительством день ни единый не ограничивался - разносила обеды, переменяла бельё на кроватях и на больных, обтирала пролежни тяжёлым, относила ворохи белья в прачечную, где над огромными баками, в облаках выедающего глаза и горло пара царствовала главная их, бессменная и незаменимая прачка Степанида, перевязки делала, лекарства выдавала - стояла при этом, следила, как жандарм, чтоб точно пили, а то ведь известно, мужчина он до старости ребёнок, чуть отвернёшься, а он горькую пилюлю под матрас… Под вечер, случалось, ноги уже не гудели даже - вовсе не ощущались, случалось, так сама себе прямо-таки запрещала, зарок ставила не присаживаться просто так отдохнуть - знала, потом уж нипочём её не подымешь, ни лаской, ни уговорами, ни какими посулами. Каким иным способом девочек молодых научишь, как правильно надо работать, кроме как собственным примером? Покуда им, конечно, легче даётся книжки бойцам читать да кормить их с ложки супом - те и довольны, стервецы, даром что сами ложку в руках прекрасно держать могут. Татьяна хмурилась, но не отчитывала - и то хорошая, полезная тренировка для девчонок, если случатся действительно тяжёлые - так не запасуют, и суп горячий им прямо на бинты не прольют. Но если видела, что кто просто так сидит языком трепет, или сильно уж медленно работает - напускалась со всей строгостью. Одну сестричку, за несерьёзное, поверхностное отношение и брезгливость уже пригрозила уволить, девчонка стояла вся красная, всхлипывала, но Татьяну этим было не пронять - себе продыху не давала, так уж им поблажек устраивать не будет. Трудно тебе? Это вот ему, ему ногу ампутировали, трудно, а тебе нет. Так себе говорила, так и им. Каждый раз, когда какая задача перед нею стояла, спрашивала себя: что бы мама сказала, как бы поступила? Сама бы сделала, не перепоручая другим, или на этом примере поучила, потренировала младших? Мама, сколько времени нет её уже рядом… Словно кусок от сердца отрезали, спрятали где-то далеко, и целое продолжает кровоточить, ныть и звать эту недостающую часть, с неослабевающей силой. Горе, разлука, говорят, тоже привычны однажды становятся. Нет человека рядом - что ж, так в жизни бывает, что однажды приходится расставаться, иногда очень надолго, иногда и навсегда. Уезжать в другой город, в другую страну, уходить в другую, новую семью, приниматься за другое дело. Когда-то она ужасалась, пытаясь представить, что переживали мама и бабушка, тёти, однажды вот так резко поменявшие весь привычный мир вокруг, привычное окружение на новое, незнакомое, при всей внешней любезности чуждое. Как корабль, выходящий для дальнего, длинного - во всю жизнь, путешествия в неизведанное море. Оно может казаться прекрасным и ласковым, может дышать миром и покоем, и погода может благоприятствовать… но кто знает, что таит оно в себе? Да и как ни сказочны и изобильны чужие берега, сколько сокровищ ни таят в себе тенистые гроты цветущих островов, сколько восхитительных открытий и славных подвигов ни ждёт впереди - может ли корабль не тосковать по оставленному им причалу, по родному порту? Кораблю предстоит вернуться, человеку - не всегда… Человек привыкает к чужим водам, пропитывается чужим воздухом, пускает корни на новом месте, пишет письма на свою прежнюю родину уже без щемящей тоски в сердце… Человек привыкает к разлуке. Называет её не разлукой уже, а… отдаленностью расстоянием, различием судеб, чем-то таким. Но потому и короче слово «разлука», что оно вернее. Когда она спрашивала себя - смогла бы сама так? Каждый раз говорила: нет. Не смогла бы, не хотела бы, и если можно - пронеси, Боже, чашу сию. Три сестры у неё, хватит, чтобы выдать замуж в другую страну. Она могла б найти себе мужа и здесь, равных по роду или почти равных и здесь предостаточно. Или вовсе не выходить замуж. Вести дела семьи столько, сколько сможет, сколько будет ей отпущено. Заботиться о маме, потом об Алексее - кто, как не она, кто лучше, чем она? Никогда другую, новую семью она не стала бы любить как свою собственную. Тем более - больше, чем свою собственную, а ведь именно так необходимо. Ольга - та поплакала бы, погрустила бы и привыкла. Полюбила бы. Писала бы письма. Она - внешне не показала бы ни слёз, ни грусти, не выдала бы душевного слома. В сердце своём - не пережила бы. Нет уж, никакой иной ей судьбы не надо, кроме той, что есть. Тому сейчас - яркое доказательство. Не плачет, даже наедине с собой не плачет, разве что иногда. Каждую минуту, если такая появляется, сразу ищет себе какое-нибудь дело - руки занять, голову занять, то и другое вместе. Так мама учила, так мама сказала бы. От праздности и уныние. Опасно без дела оставаться, наедине с собой. Как у Алексея, бывало, подолгу ранка или ссадина не заживала, саднила, кровила - так и рана эта в сердце, от разлуки и безвестности.