Да, да, это верно. Если она прямо сейчас куда-то побежит - если, конечно, попросту сможет это сделать - то тем скорее вызовет к себе подозрение. Если она просто звала в бреду маму, отца - в этом нет ничего такого, ведь не по имени звала, это в минуту боли и беспамятства с каждым бывает, сколько раненых через её руки прошло… Если звала Алексея или сестёр - это уже хуже, но как будто не было такого. Все мысли её несчастные родители заняли, их она искала, их звала… Другое дело - что говорила по-русски… Кто слышал? Ярвинены - не в счёт, они знают, к счастью, конечно, не всё… Владимир? Хертта говорила, он свалился чуть ли не вслед за ней, значит, есть шанс, что не много-то успел услышать. Да и не слишком он сообразительный… Здесь их в палате только двое лежит, соседка - в том же беспамятстве, да и бабка уже глухая… Доктор, санитарка? Если не знать, какова была жизнь и семейные традиции семьи Ярвинен - можно и полагать ведь, что они обрусели достаточно, чтобы русский был для них родным… Да и вот поставив себя на их место - вот она б и не задержала внимания, не задалась бы вопросом и осмыслением, кто там как говорит в бреду, больница - не госпиталь, конечно, но и здесь стоять ловить ворон ртом некогда, мечась с ворохом снятых постелей, когда у одного там судно переполнено, а у другого рвота открылась, не больно будешь вслушиваться…
«Молодец, - одобрил тот же внутренний голос, - так вот отныне тебе надо именно так - делать так, чтобы люди ничего не видели, не слышали, не понимали, что видят и слышат, а вот ты - всё видела и слышала, всё замечала, что говоришь, что говорят тебе. Учиться выяснять, что кому известно, не привлекая при том подозрений, учить людей забывать то, что им помнить не нужно. Вести себя, как ни в чём не бывало, и быть настороже всегда…»
Как короткий путь до сумасшествия - весьма неплохо.
Кое-как очухалась, поднялась - доктор, конечно, едва не силой пытался обратно в постель укладывать, да куда там.
- Организм у вас, Лайна Петровна, конечно, удивительно сильный, однако же не надо к нему относиться так безбожно наплевательски! - корил её, пока она, шатаясь, как камыш на сильном ветру, ходила по палате, заправляла постели, протирала тумбочки и подоконники, меняла полотенца на свежие, - какой пример пациентам подаёте?
- Они пациенты, а я сестра, и если ходить могу, делать что-то могу - буду ходить и делать. Вы сами сказали, что жар спал, опасности нет.
- Да, но вы так слабы!
- Ничего, как Любовь Микитична говорит - от работы крепнут.
- Да кто ж когда от работы креп?
Остановилась, резко повернулась.
- У меня… у меня брат погиб, понимаете? В чужую холодную землю лёг, мы даже тела его не видели. Я за двоих теперь жить должна, я возместить должна, за то, что война уже отняла…
- Вот родителей бы и пожалели, теперь одна вы у них остались, а они уж преклонных лет, а если…
- Никаких если, я самоубийства не совершаю. Сил у меня предостаточно. Если на то пошло - я бездетна, беречь надо Эльзу, детей…
- Так вы молодая ведь ещё, Лайна Петровна! О собственной-то жизни тоже подумайте когда-нибудь!
О собственной жизни… Собственная жизнь её лежит под глубокими снегами в далёкой уральской земле, раскидана по городам и весям, даже не известным ей. Они отняли, они отослали, милая мама, не дали быть с тобой в твой последний час…
И Владимир, конечно, рядом. Вьётся хвостиком, вот именно.
- Как вы перепугали нас, Лайна Петровна. Больше никогда не пугайте так!
И снова - то посидеть-отдохнуть усадит, то тазы и кастрюли опять из рук выхватывает, то притащит откуда-то - говорит, сам не выпрашивал, как услышали, что Лайна Петровна болеет, сами всучили - лукошко сушёной ягоды, заваривать…
- Верное, говорят, средство от всякой простудной хвори. Сам пью - и вот верите, сроду силы такой богатырской не чувствовал! Ох, не надо было вам, Лайна Петровна, тогда ездить встречать…
Не надо было? А что бы это изменило? Если б не поехала, если б не смогла её найти Римма Яковлевна в маленьком Усть-Сысольске, где госпиталь - едва ль не главная достопримечательность - ну, не узнала б она эту правду, жила б в обречённых на крах мечтах - однажды ей пришлось бы столкнуться с этой правдой, от неё не скроешься навечно, и так скрывалась она от неё… полгода…
Полгода прошло. Никто не увяжет её слёзы, её бред с ними…
От этой мысли - какой-то неприятной, холодной, чуждой, словно отрекается она от них, словно скорби своей боится и стыдится, за жалкую свою жизнь боится, выдать себя - злая на себя, она на него накричала:
- Я финка, мне холод не страшен! Подумаешь, подморозилась… как слегла, так и встала! Если не мне было ехать - то кому, вам, может быть?
Сразу прижался, как побитый щенок.
- Кто вас попрекал, Лайна Петровна? Только ведь правда, мороз такой - градусник не выдерживает… Да и ведь… вы же не в Финляндии родились, в Сибири, конечно, тоже климат суровый, но всё же…
- Да, пожалуй, жизнь в России нас действительно испортила. Не обижайтесь, Владимир, я так резка потому, что вы видели меня слабой.
Что-то скажет на это?
- Что вы такое говорите, Лайна Петровна! Вперёд вы меня слабым видели. Я-то сколько дней у вас на руках беспомощным, как младенец, был? А вы вон, двух суток не долежали… Первые, правда, сутки мне совсем за вас страшно было… Жар от вас посильнее, чем от печки, и только тихо так стонете, бормочете что-то, не разобрать… Верно, по-своему…
По-фински? Она могла в бреду говорить по-фински? Нет, это-то в принципе невозможно, в таком состоянии человек не лжёт, он таков, каков на самом деле. Другое дело, что может быть, и правда говорила тихо… А ей-то казалось, что кричала… Но так ведь и бывает в кошмаре, кажется, что бежишь, а на самом деле бестолково мечешься по кровати, путаясь в простынях…
- Да и не больно-то, если совсем уж честно, я видел. Как ни крепился, сон меня одолел. Так что кому уж тут о слабости… Хорошо, матушка ваша, потом батюшка…
Немного потеплело на душе. Не выдала себя, во всяком случае, не настолько, чтоб он понял это. Это главное, он из всех дольше и ближе всего находился…
- Дурные разговоры ведём, Владимир. Это от того, конечно, что измотались и устали. Жаль, что до отдыха нам, видно, очень далеко ещё. Постараемся всё же хотя бы на такие темы не препираться.
Ну и вот, ну и мало человеку нужно для счастья…
Вот понемногу и входила жизнь в прежнюю колею. Глухо выла вьюга за окном, глухо ныла в сердце боль - это надолго, очень надолго. Долгая зима и такое же долгое переживание кошмара потери. За короткий световой день столько всего нужно успеть, что кажется, что он только белым платком над тобой промахнул - вот и снова кромешная, стылая темнота, и этот глухой вой - он, кажется, и везде, и всегда, и безраздельно. Высоких зданий в Усть-Сысольске раз два и обчёлся, ветру не обо что ломаться, и гуляя между низких, полуутопленных в снегу домишек, он набирает невиданную силу. Нет сил уже никаких утром браться за лопату - словно и не бралась вчера, тот же сугроб перед порогом, ровно тот же, если не больше. Будто не то что никто тут лопатой не махал - сроду следа человеческого не было. И брала, и копала, что ж говорить. И Владимир с нею вместе, конечно.
- Эх, кончается февраль, месяц вьюг… Дальше-то полегче, поди, будет. Ну, не может же всё время так быть! Однажды и в этом краю весна наступает…
- Наступает, не сомневаюсь, - позволила себе улыбнуться Татьяна, - по крайней мере, я видела его летом…
Летом, когда они только прибыли сюда, когда не было ещё ничего этого, когда и не мыслилось - про больницу, про госпиталь… Она сидела дома, учила язык, слушала простые и обстоятельные рассказы Хертты - пока малыши на улице пропадали, радуясь последней щедрости августа, запоминала - про бабушек, про их дом в Суэтуке, соседей. Летом, когда Пааво ещё был жив… Образ Пааво словно сливался с образами родителей, в словах, да даже в мыслях в присутствии кого-то постороннего словно бы замещал, одной болью другую боль. Она всё ещё не оправилась от потери брата, так это должны видеть… Впрочем, это и было так. Вместе с Пааво, кажется, окончательно ушла память о летнем тепле, оставшемся в мешках с зерном, которое он развозил голодающим, теперь ей самой не верилось, куда печальнее, чем простодушному Владимиру, что здесь однажды наступит весна…
Метели стихли. По крайней мере, на какое-то время стихли, наступила ясная, но довольно морозная погода. Татьяна на высокое жгуче синее небо любовалась больше из окон - вживую, на улице, было сложно, глаза слезились. Владимир заходил с мороза с заиндевевшими усами, кряхтел, шутил, смеялся, и сразу спрашивал: