Журналист стал разглядывать пианино.
Петров встал на стул, до портрета было еще далеко.
– Может, я его шваброй собью?
– Я тебе собью!.. Митяев!
Митяй, попрыгав на стуле, ухватился за портрет и вместе с ним полетел на пол.
– Не сильно?.. – Денисыч забрал у поднимавшегося Митяя портрет, подышал на стекло и протер краешком портьеры. Сыграл одним пальцем туш. Контингент похлопал, кроме Митяя, потиравшего ушибленный бок.
Журналист повертел портрет в руках и решил забыть его перед уходом в воспитательской. Быстро поблагодарил и повернулся к двери.
– А теперь – наш музыкальный подарок… Цой!
К инструменту вышел смуглый паренек, казавшийся младше остальных, и легко поклонился. Контингент замолк, Денисыч пересел с крутящегося стула на обычный и закинул ногу на ногу.
Начал паренек тихо, пальцы двигались уверенно; мелодия, которую журналист когда-то слышал… Конечно, вспомнил. Франк, органная прелюдия си минор. Подался вперед, вдавившись грудью в ребро инструмента.
Крым, середина двухтысячных; Новый Свет, куда они с Никой добрались из Судака, облазив старую крепость. Попробовали море, Ника была в темных очках. Потом шли по тропе. Внизу, под скалой, качалось темно-синим стеклом море; низкие ветви крымской сосны, через заросли которой они с Никой шли, касались головы и осыпались сухими иглами… Ника шла молча, с наушниками в ушах; он держал ее за руку. «Вот, послушай…» Она остановилась, отлепила один наушник. Он придвинулся к ней и вложил в свое ухо теплый кусочек пластмассы с пористой подушечкой… Где-то далеко зашелестели аплодисменты, сливаясь с шумом воды; еще дальше, за кромкой моря, загудел орган. И они пошли дальше, как сиамские близнецы, связанные тонкой пуповиной музыки, перед которой вдруг отступили и море, и поросшие хвоей скалы, и катера внизу, оставлявшие в синем стекле длинные белые порезы… Орган, казавшийся ему прежде холодноватым инструментом, звучал тепло; впрочем, всё в то крымское лето было теплым: волны, швырявшиеся галькой; и вино, которое они пытались остудить; и пыльные спальники, в которые забирались на ночь…
Пальцы остановились, звук медленно гас.
Паренек так же легко поклонился; контингент захлопал. Хлопки заглушил звонок.
Последние пацаны выходили из класса; журналист заметил смуглое лицо Цоя.
– Ты где-то учился музыке?
– Н-нет… П-прихожу сюда иногда поиграть.
– А как выучил эту прелюдию?
– Н-ночью приснилась. Утром вот подобрал… Я пойду?
В дверь заглянул Денисыч.
– А мы вас потеряли. Идемте, отобедаете с нами.
– Да нет, спасибо. Не проголодался еще. Лучше посижу где-нибудь, попишу.
– Я вам тогда воспитательскую открою. Там кресло есть, и чайник, если что.
– А после обеда хотел бы с Петровым…
– Торопитесь?
– Работа такая.
– Понятно. В вечной погоне… В вечной погоне, говорю, за сенсациями… – Денисыч отвел гостя в учительскую, включил ему свет и отправился в столовую, продолжая поднимать брови и посмеиваться.
Журналист открыл ноут и подул на пальцы, пытаясь согреть.
Приказ о его увольнении был подписан вчера.
Главный даже не вызывал его к себе. Позвонила Валерия, вечером. Причины? «Ничего не знаю, решение Главного…» Главный в этой передряге был не главным, даже не второстепенным… «Завтра постараюсь разузнать, перезвоню…» – шумела Валерия из айфона, поставленного на громкость: он как раз ехал к себе и чуть не проскочил на красный. «Завтра» – значит «сегодня». Ничего она, конечно, не будет узнавать…
Встал, погасил едкий люминесцентный свет, сейчас особенно раздражавший его.
Знал он, что его за всё это не погладят по головке? Знал. Решил поиграть в девяностые. Хорошо, если увольнением всё ограничится.
С другой стороны, была ведь договоренность. Он забирает, статья не выходит. Он остается в газете, даже, может, с повышением.
Журналист поставил портрет Чайковского, прислонив его к стопке бумаг. Что скажете, Пётр Ильич?
Композитор отбликивал и молчал.
А может, Пётр Ильич, увольнение – просто «черная метка»? Чтобы аккуратно себя сегодня вел, не дурил, не лез во все дырки… Исполнил танец маленьких лебедей и без шума удалился, занавес. Иначе придется танцевать умирающего лебедя… Помню, это не вы, это Сен-Санс. Простите, к слову пришлось.
– Что это вы в потемках? – Батя щелкнул выключателем и вошел, распространяя кисловатый запах столовой.
Воспитательская осветилась.
– Глаз, что ли, не жалко? – остановился Батя у стола. – И в столовой не были. На диете?
Журналист ограничился кивком: коротких ответов у него не было, а пускаться в объяснения… Задал подготовленный вопрос: