Потом последовали ультиматум Туджмана, мобилизация в Хорватии и падение Сербской Краины. Словно заранее зная и участвуя в каком-то чудовищном сценарии, тысячи сербов в который раз за свою историю снялись с насиженных мест и двинулись на восток. Их расстреливали из орудий, давили танками. По дорогам Боснии шло одно большое, огромное горе. Тысячи и тысячи машин, повозок, колесных тракторов под дождем двигались к Баня-Луке. Из-под одеял выглядывали ребятишки, темными, испуганными глазенками рассматривая проезжающие военные машины…
Сергей прожил несколько дней у Зорана в Белграде. Выехать в Россию оказалось совсем не просто. В посольстве начали задавать разные вопросы, например, почему он просрочил визу, от какой газеты ему дали столь длительную командировку. И так далее и тому подобное. До выяснения всех вопросов просили подождать. Когда пала Сербская Краина, Сергей с первой же оказией помчался в Баня-Луку, намереваясь разыскать там Милицу. Добирался долго, с частыми остановками. Навстречу нескончаемыми колоннами двигались беженцы. В Баня-Луке ими были заполнены все площади, парки и скверы.
На телевидении знакомый журналист сказал Сергею, что неделю назад она с Мишко уехала на передовую. Но через день он неожиданно увидел на площади знакомую машину Мишко. Заметив спешащего к нему Сергея, Мишко вышел из машины и начал пробираться навстречу между сгрудившимися беженцами. Какой-то усталый, мокрый и помятый, молча протянул руку. Затем достал из кармана сиреневого мишку.
— Что случилось? — спросил Сергей.
— Милица — тобе.
— Где она? Что с ней? — чувствуя, как из-под ног уходит земля, выдохнул Сергей.
— Не нема, — глядя куда-то в сторону и смахивая ладонью с лица водяные капли, тихо сказал Мишко. — Она е погинула под бомбами. Ми ее повели у больницу. Ништа ние помогло. Она е молила до придайте поруку, что она сама са тобой.
И вдруг Сергей понял, что на лице у Мишко были не капли от дождя, а слезы.
На Балканы с Адриатического моря пришел огромный циклон. Он надолго завис над горами, поливая землю дождем, которому, казалось, не будет конца. Так, наверное, было во время Всемирного потопа. Кто-то там, наверху, должно быть, решил смыть все следы человеческих злодейств и слез на лицах. Но бредущим по воде людям уже неоткуда было их брать — все было давно выплакано.
Мишко еще что-то говорил, но Сергей уже ничего не слышал. Все его существо отказывалось верить в случившееся. Сжав губы, он окаменело смотрел на укрывшихся от дождя под пленкой ребятишек, на огромную лужу, на поверхности которой возникали и тут же пропадали водяные пузырьки…
Почему-то ему вспомнились Призрень и те, уже далекие слова Милицы, когда они стояли в церкви Богородицы Левишки. У нее уже никогда не будет детей. В кармане куртки он ощущал тяжесть каменного мишки и не знал, что с ним делать: отдать сидящим под пленкой ребятишкам, взять с собой или зашвырнуть куда подальше. Сказанные как бы невзначай слова про каменное сердце воплотились. Теперь он казнил себя за них. Зачем, кому она помешала? Бог забирает молодых и красивых, говорили древние. Но почему выбор пал на Милицу? Поехал на войну искать друга, но потерял не только его, а нечто большее. И теперь не знал, как жить дальше и что делать в мире, где уже никогда не будет ее. Ничего не будет: ни Сибири, ни Байкала. Казалось, вот только недавно она стояла рядом и читала стихи Николича.
Сергей пробовал вспомнить, а что же там было дальше, но в памяти остались другие слова:
РАССКАЗЫ
Без меня там пусто!
Это было время ватных фуфаек и вельветок, солдатских гимнастерок и кирзовых сапог, когда керосиновая лампа в домах была так же привычна, как сегодня телевизор. Это было время, когда люди умели и любили собираться вместе, а телевизор и прочие полезные на первый взгляд вещи не развели всех по отдельным квартирам. Люди ходили в кино, как на праздник, а потом долго, с подробностями, пересказывали увиденное. Я помню, если в доме появлялся гость, то обязательно по вечерам у нас собирались соседи, усаживались вокруг стола, где посередине стояла керосиновая лампа. Под простую закуску, капусту, картошку, хлеб, начинали вспоминать молодость, только что прошедшую войну. Постоянный участник всех посиделок дед Глазков залезал в такие дебри, которые много позже я отыщу лишь в учебниках истории. Он вспоминал Порт-Артур, Мукден, Лаоян. С японской дед перескакивал на войну германскую, а следом — на гражданскую. Сосед, Федор Мутин, упоминал еще и финскую. Мне, притаившемуся за печкой, становилось обидно до слез: оказывается, прошло уже столько войн, а я еще ни на одной не побывал. Особенно страдал за последнюю: я уже существовал, но она прошла для меня незамеченной.