Дядя Ваня, мамин брат, побывавший в немецком плену, начинал вспоминать эшелоны, лагеря, издевательства конвоиров.
— Дядя Ваня, а ты бы им по морде, по морде! — не выдержав, крикнул я.
— Ты еще не спишь? — поднялась со стула мать. — Нет, вы посмотрите, я думала, он в постели, а он уши топориком. А ну, вояка, в кровать!
Я забрался на кровать, где уже вовсю спали мои старшие сестры Алла с Людой. Мы с младшим братом Саней обычно укладываемся к ним валетом. Нам тесно, но зато тепло.
Соседи постепенно расходятся, мама, убирая посуду, рассказывает дяде Ване, как мы пережили войну, затем начинает говорить обо мне. Под ее голос начинаю засыпать: про себя я и так все знаю. И быть может, даже больше, чем она сама. Впрочем, всего я знать не мог.
Родился я в середине сентября, когда с деревьев полетел лист и Левитан по радио торжественным голосом сообщил, что наши войска выперли немцев за границу и вошли в его логово — Пруссию. На Релке, которая насчитывала два десятка домов, это событие было воспринято как подтверждение: войне — конец и жизнь скоро вернется в свое обычное русло.
До меня у матери родилось четверо детей. Двое из них, мальчик и девочка, умерли перед войной. Получилось так: еще не родившись, я должен был отправиться вслед за ними. На седьмом месяце беременности мать поехала в родную деревню Бузулук за продуктами. Назад она возвращалась на попутной, груженной доверху мешками с овсом машине. На одном из поворотов машина опрокинулась и подмяла людей. Матери повезло: попала между мешками. Дед Михаил, работающий железнодорожником, остановил поезд и отвез мать в Зиму, где ей была оказана медицинская помощь. Побитая, в синяках, она добралась до Релки, накормила девчонок и прилегла на кровать. Но уснуть не смогла, я начал колотить изнутри ножками: видимо, хотелось побыстрее на белый свет. Но произошло это в положенный срок.
В тот день мать заканчивала копать картошку. Вечером она прилегла на лавку, но рев голодных девчонок заставил ее подняться. Она хотела поставить чугунок с картошкой на плиту, но не смогла разогнуться: резкая боль в пояснице опустила ее на пол. Лежащую у печи и застала ее соседка — Паша Роднина. Где-то в полночь, при свете трехлинейной лампы, я разбудил сестренок своим, как они потом говорили, противным кваканьем. Мать хотела назвать меня Петей, но отец назвал в честь Чкалова — Валерием.
— Здоровый мальчик, быть ему летчиком, — сказала приехавшая осматривать новорожденного медсестра.
Ничего случайного на свете не бывает. Казалось, на ходу сказанное слово приобрело таинственную силу и далее я, сам того не замечая, все подчинил ему.
Летать я начал, как уже говорил выше, еще не родившись. И не научившись ходить — продолжил. Девчонки накормят меня овсяной кашей, усыпят и, обложив подушками, убегут на Курейку. Я проснусь, послушаю тишину, попробую вспугнуть ее ревом и, убоявшись своего голоса, поползу к краю. И, не удержавшись, шмякнусь на пол. Сколько раз меня, заплаканного, находила у порога мать.
— Ну в кого ты у нас такой гонючий! — укоризненно говорила она, вытирая мне подолом нос. — Еще наползаешься, набегаешься. А девчонкам я задам жару!
Потеряв первого сына Юру, она меня оберегала и любила, наверное, больше, чем сестер. Я это чувствовал и пользовался где только можно. Но родительская опека заканчивалась, едва я спускался с материнских колен. А на улице и вовсе свои законы. Там подходит к тебе Шурка Мутин или Толька Роднин и, спрятав на лице ухмылку, просят:
— Скажи — «паразит».
Раз старшие просят, я исполняю:
— Пагазит!
Они долго и, как мне кажется, зло смеются надо мной. Мне кажется, надо мной гогочет вся улица: