— Я помогу, — вызвался будущий священник и бережно поставил её на ноги, шепнув: «Прости».
— Стрелять в неё тоже ты будешь.
— Нет, я не могу!
— Это приказ твоего командира. Ты знал, на что идёшь, когда вступал в сопротивление.
Если бы она не была наполовину сломлена, она бы сказала: «Хватит играть на чужих чувствах!»
— Я думал, что буду стрелять в захватчиков, а не в безоружных девушек.
— Перед тобой преступница, враг нашей страны! Немец, которого она приютила, стрелял в наших ребят. Наших ребят, ты понимаешь?!
Он кричал что-то ещё, брызжа слюной, но Азмария его уже не слушала. Она думала о Хансе-Луи. «Так вот почему он избегал сближения с французами. Он боялся, что кто-то станет ему близок, а потом придётся его убить».
Пьер целился в неё, но сейчас девушку куда больше волновал горы и мир, который она видела в последний раз. Каким же прекрасным он был, несмотря на бедствия, что его сотрясали!
— Подождите, — её голос не дрогнул при обращении к Жаку. — Я кое-что забыла.
Она сняла с шеи часа и обмотала их вокруг левой кисти. Остановившееся металлическое сердце легло в её ладонь.
— Теперь готова?
Азмария кивнула и впервые с тех пор, как её били, осмелилась взглянуть французскому командиру в глаза. Перед ней был усталый, потрёпанный суровой реальностью человек, не демон. Она почувствовала, что крошечная, жгучая как укус пчелы обида отступает.
— Ну, что ты медлишь? Стреляй!
Её взгляд сконцентрировался на часах в своей руке.
— Не могу я, не мо-гу!
— Дай сюда.
Грянул выстрел, и в её груди расцвёл закат, пламенный взрывом выжигая все внутренности. Кажется, она упала. Свет стремительно угасал, и в круговерти бликов над ней клонились призрачные девушка и мальчик. «Розетта, Хроно, вы всё-таки пришли!»
Захватившие дом немцы в одной из комнат обнаружили два мёртвых тела — солдата, которого считали своим, и неизвестную молодую монахиню.
***
Над Хансом-Луи нависал бугристый потолок снежной пещеры. На улице выл ветер, будто оплакивая кого-то. Через темную дыру входа просматривались звёзды, скрытые полупрозрачным покрывалом — кружащимся в воздухе снегом.
Дыхание превращалось в пар, но в спальном мешке было тепло. Рядом спал Аншель. То ли из-за того, что мешок обхватывал его как кокон, то ли из-за освещения он казался совсем младенцем. Правда, лик у него был не по-детски грустным.
Мужчина сжал в кулак заледеневшие пальцы. Одну из стен пещеры он вылепил из влажного снега, чтобы возвести преграду для сквозняка. Разводить огонь было опасно: Ханс-Луи боялся, что их найдут. Свои или французы — всё равно! Ещё неизвестно, кто хуже.
«Но мы продвинулись дальше, чем я рассчитывал».
Они шли целый день. В какой-то момент мальчик перестал плакать, и мужчина решил, что он смирился, но на одном из привалов им словно завладела злая сила. Он пнул Луи под колено и побежал назад, а когда тот ухватил его за плечо, извернулся и укусил его в руку. Мужчина на мгновение замер, разглядывая свою ладонь. Его поразил не сероватый отпечаток чужих зубов на коже, а ненависть, с которой ребёнок от него отбивался.
Опомнившись, он догнал Аншеля и остановил его одним резким рывком за капюшон.
— Стой, куда ты! Ведь погибнешь!
— Отпусти меня, убийца, нацист проклятый! — он дёрнулся, как рыбка на крючке. — Дурак, я Азмарию спасать иду! Ты специально её там остави-ил! — на последнем слове он разревелся, и этот крик эхом пронёсся по горам.
Луи поёжился: у него возникло ощущение, будто некто невидимый наблюдает за ними с высокого серого неба. «Что это я? В наших лагерях рыдают тысячи еврейских ребятишек, но разве Он обратил свой взор хоть на одного? Если бы Он по-настоящему видел, что происходит в мире, что сегодня произошло… И как у них рука поднялась стрелять в Азмарию?»
— Пойми, мы не можем вернуться. Дома, в котором ты жил, уже нет, — он хотел добавить: «Как, наверное, нет и Азмарии», но спазм сжал ему горло.
— Мы? А с чего ты взял, что я хочу идти с тобой? Я пойду один.
— Тогда ты умрёшь. В горах не всякий взрослый выживет. Тем более в одиночку. Без меня ты обречён, — ребёнок ещё больше насупился, и Луи понял, что надо менять тактику. — Послушай, Аншель, Азмария хотела, чтобы ты жил. Это единственное, что ты… что мы можем для неё сделать.
«А ведь он в чём-то прав, — подумал мужчина. — Если бы я не задержался в их доме, она бы не пострадала. Если бы не проголосовал за партию Гитлера, то, возможно, он бы не пришёл к власти. Если бы беспокоился о судьбе всех евреев, а не только за своих друзей, то и друзья были бы живы… Как много накопилось этих но».
В первые часы после пробуждения он и в самом деле хотел побыстрее уйти, ему было стыдно за свои слёзы, но потом он задумался, есть ли смысл возвращаться в роту. В политике нового правительства он разочаровался, воевать не хотел, да и шанс доказать, что не предатель, упустил: «Кто знает, что в голове у нашего гауптмана, но, видимо, он рассуждает так: если ушёл и с концами, то предатель, перебежчик к французам».
Луи твёрдо знал, что должен как можно скорее выполнить задание и вернуться, но разве он мог предвидеть, что элементарно заблудится? Мелькнувший во тьме огонёк неожиданно привёл его к спасению. Как в сказке вырос перед ним уютный дом посреди неласкового пейзажа.
Его хозяйка тоже напоминала нереальное, эфемерное существо. Когда она одним движением вытащила его из губительного, мягкого холода в колючее тепло, он решил, что перед ним горная дева из «Хайди»*. У неё были такие же длинные белые волосы и печальный взгляд цвета какао. Разве что ростом она не вышла: Луи представлял горную деву высокой и статной, а ему под руку метнулась какая-то девчонка. Не сразу он разглядел в ней свою ровесницу.
Псевдо-имя Луи казалось ему дурацким, но оно первое пришло ему в голову и теперь, похоже, прилепилось намертво. «О настоящем придётся надолго забыть».
Он горько усмехнулся, вспомнив, как попал в сопротивление и как Жак пытался его убить в начале боя с немцами. «Интересно, почему он не сделал этого раньше? Хотел прикрыть Иуду, которого послал убить Азмарию и Аншеля?» При воспоминании о предателе мужчина скривился.
Хансу-Луи не нравилась политика Гитлера, но он не мог предать товарищей из роты. Даже тех, с кем у него не сложились отношения. Война слишком прочно связала их, и в отражении чужих судеб он видел свою. Они вливались в единую полноводную реку — судьбу поколения. Проклятого поколения.
«И почему я не успел сказать Азмарии, что дни, которые я провёл рядом с ней, бесценны?» Это было мучительно-счастливое время. Мучительное, потому что при всём уважении и благодарности к Азмарии он не мог полностью доверять ей: «Только в сказках служители церкви помогают вражеским солдатам. В чужой стране, где я захватчик, никто меня жалеть не будет». Счастливое, потому что он вновь обрёл свободу. Лживые газеты, радио и приказы командира остались в другой жизни. Здесь, в доме, он наконец-то мог разобрать накопившиеся мысли, не боясь, что кто-то помешает, заглянет через плечо.
«Это был подарок судьбы. В одном я ошибся: нельзя было верить, что всё закончится хорошо. Я расслабился, потерял бдительность, и вот что из этого вышло, — он перевёл взгляд на мальчика, который стонал и метался во сне. — Что ждёт нас дальше? Нет, лучше не думать об этом. Надо решать проблемы по мере их поступления. Главное, выбраться из Альп, а дальше… Что-нибудь придумаю».
Одно он знал точно: дороги назад нет. Для себя он решил, что уйдёт с этой войны, но он понимал, что это не массовый выход, что все немцы как один не бросят оружие, и это наполняло душу скорбью. Он взвалил на себя заботу об Аншеле как добровольный крест. Это стало его единственной надеждой на искупление грехов.