м мире, в одной реальности, она уже разменяла шестой десяток. Это не имеет, конечно, большого значения. Ей точно так же могло бы быть и сорок, и за шестьдесят, или даже за семьдесят, в данной ситуации это совершенно не важно. Такие вопросы, записанные в витках планеты вокруг звезды, отсчитанные в оторванных листках календарей и оборотах стрелок часов, по своей сути, являются не более чем удобным договором, берущим свое начало в глубокой древности, истинное значение которого состоит лишь в его приложении к изменениям, на которые можно было бы обратить внимание, например на прорастание семени, вслепую рвущегося из земли к свету и рождающего разворачивающийся росток, со временем взрывающийся красотой цветка, славой жизни, ликованием лепестков, затем высыхающих и осыпающихся. Мы считаем время в часах, в днях, в сезонах, в годах и поколениях. Но часы безразличны к тому, что они считают. Время хладнокровно взирает, как на выходки глупца, так и на экстаз святого, им наплевать на сладкие грезы и выдуманную чушь мечтателей, на заблуждения реалистов, на рождение и закат держав и империй, на мимолетность «бессмертных» религий и «вечных» истин, на жизни и смерть, на радость и страдание, на дерзость вооруженного и воинствующего заблуждения, на деление клеток и рождение звезд. Даже если все это должно будет исчезнуть и возродиться вновь, время этого просто не заметит. Оно ничего не заставляет происходить, оно только смотрит. Как видите, календарь не определяет, когда должен расти цветок. Он только смотрит. Он может только наблюдать за тем, что делает цветок, но не может вмешаться. Наверное, все это является настолько таинственным, или же скорее, наоборот, настолько простым, что об этом трудно говорить. Очевидно, время отсчитывает жизнь скалы и цветка, атома и молекулы, точно так же, как скала, оставаясь неизменной, могла бы засвидетельствовать прохождение нескольких календарей, а атом и вовсе может остаться практически таким же, каким он родился в пламенной купели некой далекой, взорвавшейся звезды. Точно также, можно было бы утверждать, что теоремы геометрии не имеют возраста. Несомненно, они по-прежнему остаются столь же молодыми, свежими, прекрасными и столь же новыми сегодня, какими они были однажды, когда их изучали в Александрии. И если где-то, в каком угодно месте, любым существам, любого облика или формы, любой химии или происхождения, даже после исчезновения одних миров и рождения бесчисленных других, потребуется, для нужд своих расчетов, разработать такую систему, основанную на тех же самых принципах с их определениями и постулатами, эти теоремы будут ждать их, столь же древние, столь же непреодолимые в своей вечной, строгой, неоспоримой красоте. Они не слышат тиканья часов. И точно также, если что-то, например, некий процесс, состоит в том, чтобы начинаться вновь или, возвращаясь в прежнюю точку, повторяться в том же виде, за исключением разве что неких незначительных нюансов, часы времени, если можно так выразиться, просто будут наблюдать за этим, возможно с некоторым интересом или даже смущением, но не будут вмешиваться. Таким образом, мы можем предложить, или, как мне кажется, лучше будет сказать, отметить, что время не диктует действительность, или жизнь, или смерть, или изменения, но измеряет их, оставаясь безразличным к тому, что оно измеряет. Время независимо от того, что оно измеряет. Время не налагает неизбежности. Оно ничего не гарантирует. Быть может это трудно будет понять, ведь люди, возможно, из-за склада ума, в силу которого, по вине естественных ассоциаций, привычных событий, ожиданий и прочего нашего окружения, склонны в своих мыслях связывать процесс и время вместе. Даже если бы часы не предполагали время как объект измерения, даже если кому-то захотелось бы думать, что часы, так или иначе, создали время, выдумав его изначально, это ничего не изменит, часы по-прежнему будут только определять его и ничего больше. Она, та, о ком я собираюсь вам рассказать, вынуждена была задуматься над этим тонким вопросом, провести это, неуверенное, робкое, беспокоящее погружение в метафизику, по особой причине. Что значит, скажем, быть того или иного возраста? Например, если мы измеряем годы, в оборотах планеты вокруг ее звезды, то, очевидно, понятие года на разных планетах будет различным. Безусловно, эти разнообразные годы можно привести к общему знаменателю, к примеру, год планеты «A» будет равен двум годам планеты «B» и так далее, но в действительности, это не совсем то, что хотелось бы сделать. Давайте допустим, скорее в качестве предположения, чем чего-то большего, что данный физический процесс обычно, или чаще всего, занимает данное количество времени, скажем, протекает за определенное количество времени через фазы «A», «B», «C» и так далее. Далее давайте предположим, исходя из того, что все физические процессы теоретически обратимы, что этот процесс изменен так, что он начал протекать от фазы «C» назад к фазе «B», где был, если был, стабилизирован. И вот возникает вопрос, каков теперь возраст процесса, или, лучше будет сказать, каков возраст того, что показывает процесс? Очевидно, с одной стороны, тело, занятое в процессе, продолжает стареть согласно любому календарю или любым часам, так же, как в некотором смысле продолжают стареть теоремы Евклида, или, может лучше сказать, так же, как берег моря стареет по мере смены циклов приливов и отливов, обусловленных движением планеты и ее спутников по их орбитам. С другой стороны, конечно, рассматриваемое тело стабилизировано в фазе «B», или чем-то неотличимом от фазы «B», либо ей идентичном. Таким образом, эти годы возраста, в более широком практическом смысле, если отбросить календари, которые являются теперь по сути бессмысленными и в рассматриваемом случае просто неважными, можно считать, если можно так выразиться, годами возраста «B». Вероятно, если попробовать сказать более просто, хотя, и, наверное, излишне абстрактно, тело было обновлено до его фазы «B» и стабилизировано в ней, или в чем-то идентичном его фазе «B», или, возможно, в особой фазе, подобной фазе «B».