Мадам Шалой подошла к окну, что было хорошо задуманным жестом — на синем фоне Средиземного моря ее пленительный силуэт с роскошной округлостью груди выделялся очень заманчиво.
— О, инспектор Мирон, что вы скажете, если я вам признаюсь с предельной искренностью?
Опасны, очень опасны такие чистосердечные предложения, произнесенные почти нежным, по крайней мере, ласковым голосом. Инспектор Мирон сразу понял, что нужно быть начеку.
— Если у вас появилось желание в чем-либо признаться, мадам Шалон, вы можете это сделать.
Инспектор Мирон постарался сказать это как можно незаинтересованнее, для этого пришлось собрать волю. Нет-нет, это была очень опасная женщина, очень опасная.
— Ну что ж, я вам доставлю это удовольствие.
Мадам Шалон все еще стояла у окна. Лицо ее было серьезным, улыбка погасла. Ветер залетел в окно и донес до инспектора сладковатый аромат, то ли запаха духов, то ли запах цветов из сада. Мирон приготовился выслушать исповедь, приняв благоразумное решение не делать никаких заметок в записной книжке.
Признание с предельной искренностью предварилось неожиданным вопросом:
— Месье Мирон, у вас есть какие-нибудь знания в области кулинарного искусства?
— Мадам, ведь я — парижанин.
— И в области любви, надеюсь?
— Мадам, я и тут повторю, что я — парижанин.
— Ну что ж, в таком случае…
Ее роскошная грудь приподнялась в глубоком вдохе, который делают, собираясь нырнуть глубоко в воду.
— В таком случае я могу сказать вам, что я, Гортензия, Эжени-Вильруа-Вессер-Шалон, хладнокровно, обдуманно и постепенно довела до могилы моего первого мужа, господина Вессера, в возрасте пятидесяти семи лет, и, пользуясь теми же методами, я убила моего второго мужа, господина Шалона, которому было шестьдесят лет.
— Надеюсь, на то были веские причины?
— Я вышла замуж за господина Вессера по настоянию моих родителей. Мне хватило двух недель замужества, чтобы убедиться в том, что Вессер — свинья. Еще лучше я могу сказать, что он был ненасытный боров. Вы не можете себе представить, инспектор, всю грубость этого животного. Я хочу подобрать слова, чтобы описать его вам, и эти слова так и просятся ко мне на язык: вульгарный хвастун, грязный похабник, обиратель доверчивых, бедных людей, мошенник. Ко всему еще он был чревоугодник, да что там — просто обжора! А его разнузданность во всем, отвратительные привычки! Результат, естественный для такой расхлябанной жизни — испорченный желудок.
Инспектор Мирон уже обстоятельно изучил материалы следствия по делу Вессера, поэтому его не удивила такая характеристика. Он спросил:
— А месье Шалон?
— Этот постарше. Да ведь и я уже была постарше, выходя за него.
Инспектор Мирон с легкой, любезной иронией спросил:
— У него тоже был испорченный желудок?
— Представьте себе. И даже, точнее сказать, — испорченная сила воли. Если я сразу определила сущность Вессера, назвав его свиньей, то к месье Шалону это название подходит меньше, хотя он, возможно, еще порочнее, чем Вессер. Он общался здесь с широким кругом немцев во время оккупации. С какой бы стати этим немцам так усердствовать, чтобы в доме Шалона были самые лучшие, самые недоступные продукты, когда вокруг умирали от голода дети? С какой стати они снабжали его отборными винами?.. Господин инспектор, я, возможно, преступница, но я — француженка! Без колебаний я приговорила Шалона к смерти, как это было и с Вессером.
Инспектор очень спокойно, чтобы не остановить течение искреннего признания, уточнил:
— И каким образом вы приводили свои приговоры в исполнение?
Она взглянула на него с улыбкой.
— Вы слышали о таких блюдах: индюшка, фаршированная каштанами, дичь по-индийски, говяжье филе «амулет», суп «багратион», омлет «сюрприз» по-неаполитански, баклажаны по-турецки, заливное из перепелов?..
— Мадам, пощадите! Такой выбор блюд! И вся эта еда очень сытная…
— Вас интересовали мои методы, инспектор. Эти вкусные блюда были моим оружием. В каждое из них я добавляла капельку…
Она примолкла, переводя дыхание, а может быть, поддразнивая инспектора Мирона. Инспектор поднес к губам бокал с остатком «дюбоннэ», стараясь унять легкую дрожь пальцев, вызванную нетерпением.
— Капельку чего, мадам Шалон?
— Вы вели следствие по моему делу, вам известно, кто был мой отец?
— Жан-Мари Вильруа, знаменитый кулинар, ученик великого Эскофье.
— Мне был только двадцать один год, когда отец незадолго до смерти признал меня равной ему в этом искусстве.