Выходя из зала, я чувствовал себя так, будто мою нравственность подвергли рентгеноскопии; мне вдруг представилось, что все теперь могут увидеть ту грязь, которая скопилась у нас внутри. Веласкес и Норма вышли какими-то подавленными. Мы молча направились в «Эль Ранчо», чтобы повидать Мерседес. Когда мы пришли, я отыскал ее и пригласил танцевать. По тому, как тесно она прижалась ко мне, было видно, что она заметила мое возбужденное состояние. Ей было непривычно, что я держал ее вот так, без нежной почтительности, с единственным желанием ощущать ее тело. До начала выступления оставалось еще несколько часов. С каждым танцем мы становились все молчаливее и сосредоточеннее, сообщая друг другу только трепетный жар наших тел. Видимо, наша пара и в самом деле что-то такое излучала — это было заметно по устремленным на нас понимающим, почти подзадоривающим взглядам, словно зрители ожидали кульминации, свидетелями которой им уже не быть. Втайне я помышлял о первом страстном поцелуе. Руки мои, обхватившие ее плечи, дрожали. Вдруг случилось нечто неожиданное: в середине танца Мерседес легко отталкивает меня и опрометью бросается навстречу кому-то. Прежде чем я разобрался в том, что происходит, я увидел ее бегущей, увидел, как она берет за руки вошедшего и усаживает его за стол, не обращая на меня ни малейшего внимания. Выглядел я в этот момент, вероятно, весьма глупо. Среди присутствовавших, видевших все это, раздались смешки. Мерседес бросила меня самым грубым и бесцеремонным образом ради другого. Я оторопел. Очнувшись от оцепенения, я направился в бар. Меня догнал Веласкес, опасавшийся, что я устрою скандал. Опасался он зря. Бесцеремонность Мерседес совершенно меня обезоружила, настолько она была неожиданной и жестокой. Оттанцевав свои вечерние номера, Мерседес подошла ко мне и сказала, что сегодня должна будет пойти с одним своим приятелем, с которым условилась уже давно. Сказала она это как ни в чем не бывало, словно речь шла о совершеннейших пустяках. Тем страшнее показались мне ее слова. Я ответил каким-то невнятным бормотанием. Когда они ушли, мною овладела безысходная тоска, и в пьяном чаду, который за этим последовал, я не мог объяснить себе четко, что же в конце концов привело меня к сознанию своего поражения: потерянный ли день, который мы проторчали в «Бурлеске», или позорище, которое я претерпел здесь, в «Эль Ранчо»? Мы пили — Веласкес, Норма, девица, которую пригласил к нашему столику Веласкес, и я. Вскоре моя новая подружка припала ко мне на грудь своим пышным смуглым бюстом; сквозь щекотавшую меня густую шевелюру я ощущал все более близкое и реальное присутствие голой плоти, которую я видел сегодня в «Бурлеске» и которая возбуждала меня, мутила разум. А вместе с ней в сознании возникал унылый, пропахший дезинфекцией холодный пустой зал и, как рыдание, как дикий кошмар, образ Мерседес под руку с ее безликим ухажером.