Начался заезд. Три четверти мили. Выиграл Френдли Дог; выиграл почти шагом, с превосходством прямо-таки нелепым. Я повернулся к Ковбою, чтобы поздравить его. Но глаза его были устремлены куда-то вдаль. Вытащив из бумажника два билета по пять долларов, он резким движением порвал их и швырнул наземь. На них стоял одиннадцатый номер: Хомарохо.
— Хомарохо? Как? Разве не Френдли Дог должен был победить?
Ковбой не ответил. О Хомарохо он ни разу не заикался, не удостоил это имя ни одной пометкой ни в «Рейсинг форм», ни в программке. И тем не менее он поставил на Хомарохо. Почему? Что толкнуло его на этот шаг с такой неудержимой силой? Неужели то, что ему привиделось в последний момент перед заездом? Но что именно?
— Почему? Почему ты ставил на Хомарохо?
Ковбой яростно скривил рот.
— А потому… потому, что Хомарохо был лошадью этого заезда. Единственной. Он не мог проиграть.
— Но ведь проиграл.
— Проиграл потому, что жокей сопляк. Боже мой! Какой болван. Конь хочет вырваться на первом повороте и идти по внутренней дорожке, а этот идиот сдерживает его и идет по внешней! Его затирают при выходе на прямую, а он продолжает сдерживать. Этот конь пробежал на добрую милю больше остальных. Это же воровство, самое настоящее воровство!
Вечерело. Ковбой все болтал и болтал. Вдохновение его росло с каждым заездом.
— Если бы он начал подгонять раньше… нет, тут самое настоящее воровство… Это карманник, а не жокей. Как может быть жокеем человек, страдающий геморроем? Знаешь, как его называют? Sit-tight Peter[20]. Обрати внимание, как он сидит на лошади: он цепляется за нее ягодицами; когда-нибудь он обязательно проглотит невинное животное… Его затерли… Это не конь, это мул, хряк! Ты видел, это шелудивый пес… И все-таки бежит! Бежит, каналья, один… вот приходит вторым… Мать твою…
Солнце стало походить на слегка окисленный медальон. Небо окрасилось в красновато-сиреневые тона. Потянул вечерний бриз. Я чувствовал свежее и пахучее вторжение калифорнийской долины: запах недавно политых овощей, запах плодородной земли, запах салата, помидоров, лимона. На холмах Сан-Бруно свистел океанский ветер; в городском аэропорту, пробиваясь сквозь разноцветные вечерние облака, приземлялись самолеты. Ковбой болтал не переставая. Я его не слушал. Кристально чистый воздух удерживал меня в состоянии восторженного изумления, я радовался вечеру, предсумеречному свету, возбужденной толпе; я был охвачен тем сладостным, чуть грустным чувством, которое располагает ко всем и ко всему: к жокеям, лошадям, публичным девкам, полицейским, наркоманам, филиппинцам, неграм, итальянцам, баскам, мексиканцам, женщинам в мехах и женщинам в спортивных брюках и прозрачных блузках. Все смешалось в золотистой пыльце заходящего дня: запахи пота и пива, потерянные надежды, горечь во рту, грязные штаны, дружеские и братские взгляды, враждебные и завистливые.
Перед последним заездом Ковбой сунул мне две долларовые бумажки в руку и сказал:
— Поставь, поставь на какую хочешь, но поставь!
— Не хочу я ставить! Возьми свои деньги.
— Поставь, говорю я тебе, поставь на какую угодно.
Он просил, умоляла дрожащая его рука… Я перевел взгляд на лошадей. Ни одна из них ничем особо не выделялась. Мне захотелось, чтобы и меня посетило откровение. Ни черта! Все лошади казались одинаковыми. Разве что одна поупитаннее, другая постройнее. Вот та, почти бесхвостая; или вот та, с челкой на лбу, похожая на моего школьного товарища; или еще та, зубастая, с ногами в крапинку; у последней все ноги были забинтованы. Смешно, конечно, надеяться, чтобы эти носочки помогли ей выиграть заезд.
— Послушай, зачем зря выбрасывать деньги? На меня плохой расчет. Поставь лучше ты.
— Нет, ты! Новичкам всегда везет.
Ковбой стал хныкать.
— Ну, будь по-твоему, дай-ка мне программку… Двенадцать лошадей… Терремото… поставлю на него.