— В этом заезде все лошади имеют равные шансы. Стало быть, надо ставить на Лонгдена.
— Ну, а если Лонгден сядет на старую клячу? — спрашивал я в таких случаях.
— Никогда он ничего подобного не сделает. Этого не может быть. Не таковский он жокей. Черта с два!
И маэстро ставил на Лонгдена. Лонгден приходил последним. Куате проигрывался в пух и прах. Карманы его были пусты. Как назло, следующий заезд Лонгден выигрывал.
— Вот собака, всегда так! Он, видно, хочет раздеть меня догола!
Сколько лет Куате? Черты его лица мелки и незначительны; тело — двенадцатилетнего ребенка; он мог бы, не нагибаясь, пройти под брюхом лошади. Когда же Куате появляется аккуратно причесанным, то вполне может сойти за справного юношу: стройный, хотя и миниатюрный, а в темном костюме почти элегантный. Особенно в сумерках. В большинстве случаев, однако, он ходит небритым, с двухдневной щетиной, глазищи бычьи, зубы и пальцы в желтых пятнах никотина, вечно дрожит от холода. Или от голода? Я слыхал, что у Куате часто нет денег даже на еду. Когда Лонгден снисходит к нему и делает его победителем, Куате шикует: он покупает бутылку дешевого виски и отправляется кутить с приятелями. Штаны, протертые до блеска на заду и на коленях, и всегда растерзанный ворот рубашки — отличительный признак его костюма, почти мерило элегантности круга Куате.
Идальго, мой земляк, — великая тайна ипподрома. Он единственный на несколько миль вокруг, который никогда не играет, хотя и провел почти всю свою жизнь среди скаковых лошадей. Он, который вполне мог бы стать моим крестным отцом на калифорнийских скачках, ни разу не заговаривал со мной на этот счет и только приглядывался ко мне, когда вдруг открыл, что я превратился в последователя Ковбоя. Однажды, между двумя заездами, он сказал:
— Дурачок! Ты только понапрасну растрачиваешь молодость и деньги.
— Глубокое наблюдение, братец; заметь только, что я не растрачиваю, а произвожу.
— Согласен, приятель. Теперь ты выигрываешь, но фортуна может повернуться к тебе задом.
— Если она постоит так хоть пару месяцев, я и тому буду рад.
— А зачем тебе деньги?
— Подкоплю и пущу в дело.
— Не смеши! Знаешь, я тоже не вчера родился. Эти деньги уходят, как и приходят. Хочешь, скажу тебе? На скачках игроки вроде тебя всегда оказываются в проигрыше; всерьез выигрывают только владельцы лошадей, некоторые тренеры, некоторые жокеи и некоторые судьи. Словом, те, кто имеет прямое отношение к ипподрому. В этом все дело. Только они. Поверь мне, я вырос в их среде.
— Верю.
— Я видел несчастных, которые проигрывали все, до нательной рубашки включительно. Ты и представить себе не можешь, что это за зараза! Самое главное — вовремя выбраться из этого болота. Займись чем-нибудь другим или возвращайся в Чили. Я, например, думаю вернуться.
— Знаю, там тебя ждет смугляночка и рыбный промысел.
— Как бы там ни было, но у меня собрано около восьмисот долларов и оплачен обратный проезд.
— Чего не знал, того не знал! Но зачем было покупать билет заранее?
— Я приехал по контракту, и от контракта у меня остался обратный билет. Как ты думаешь, откуда берут деньги эти петухи, что тут играют? Погляди на Ковбоя. Я его знаю уже много лет. Он в долгу как в шелку. Спускает на игру все до последнего гроша, а ест только потому, что ему выпало счастье работать на кухне. Или возьми других: они и того не имеют. Это призраки, а не люди. Едят от случая к случаю, полощут кишки дерьмовым пойлом, и это еще полбеды: среди них полно курильщиков марихуаны и морфинистов. Подумай об этом! Ведь вне ипподрома почти никто из этих несчастных не смог бы сказать про себя, даже кто он такой!
Идальго глядел на меня юркими глазками, тщетно подыскивая убедительные доводы. Но поскольку они явно не действовали, он решил изменить тактику и принялся меня искушать, то ли для того, чтобы наставить на путь истинный, то ли желая компенсировать неудачу евангельских своих проповедей, наталкивавшихся на мое полнейшее равнодушие.