— Мерзавец! — орал Марсель. — Я изувечу тебя… Подонок! Ты еще будешь измываться над Республикой!..
Ральф бегал от него по всему бару, прыгал на столы, опрокидывая стулья и вереща:
— Полиция, полиция! Убивают!..
Но добраться до него Марсель так и не сумел. Явилась полиция, которую привел Пичичо. В дверях столпились матросы и какие-то расфуфыренные парни и девицы, спешившие в час коктейля в «Матаор». Они обсуждали очередное убийство, совершенное гангстерами. «Уложили на месте троих или четверых…» — «Из автоматов». — «Нет, ножами». — «Говорят, будто всех их отравил хозяин бара». — «Сюрреалистов?» — «Ну да, именно поэтому…» Кто-то узнал Мерседес, и это подлило масла в огонь. «Порезали друг друга из-за той танцовщицы из „Эль Ранчо“, понятно?» — «Сначала прикончили ее. Была испанская дуэль». — «Не знаете, что это такое? Хватают друг друга за руку, в другой руке — кинжал…»
Пичичо вынужден был запереть бар. Утихомирить разбушевавшегося Марселя оказалось не так просто. Он грозился прикончить всех нас поочередно. Ральф Дифтерия спрятался за пианино, держа наготове пюпитр, чтобы в случае нужды запустить им в противника. Мерседес плакала. Я хранил молчание. Полицейские — пара гигантов итало-американского происхождения — пытались урезонить Марселя. Они удерживали его силой, но убедить, конечно, не могли, ибо Марсель бешено ненавидел полицию. Ненависть эта родилась и закалилась в забастовках и стачках. Вскоре мы разделились на две группы: за одним столиком дюжий полицейский завел спор с Марселем о том, кто имеет законное право разгружать суда в Сан-Франциско: члены профсоюза, который возглавляет Бриджес, или члены Американской федерации труда. Мерседес слушала их, покусывая носовой платок, которым перед тем вытирала слезы. За другим столиком второй полицейский беседовал со мной как «мужчина с мужчиной».
— Послушай, парень, этот дядя тебя не любит, и, если ты будешь продолжать крутить мозги его дочке, он может тебя убить.
Морально побои Марселя меня не так уж удручали, но грудная клетка и уши очень даже их чувствовали.
Я поглядывал на Мерседес глазами преданной собаки. О, как хотелось мне обнять ее, поцеловать в глаза, омоченные слезами! При одной мысли об этом я уже ощущал теплоту ее черного свитера, запах ее красного шейного платка. Мерседес тоже посматривала в мою сторону, пытаясь улыбкой хоть немножко меня утешить. Она сидела заложив ногу на ногу, и, сознаюсь, белоснежные икры ее ножек действовали на меня куда сильнее, нежели уговоры полицейского и кулаки баска. Пичичо принес на столик Марселя бутылку вина. На время, пока с жадностью распивали эту бутылку, воцарилось молчание. Неожиданно Марсель из противоположного конца зала поманил меня пальцем; я подошел с некоторой робостью. Полицейские встревожились.
— Пусть между нами все будет ясно. Ты больше не пристаешь к моей дочери — и прошлому конец. Выпей, парень, выпей стакан вина, и забудем то, что произошло…
Присутствующие удовлетворенно зашумели: «Пусть все будет забыто. Что было, то было. Давайте по этому случаю выпьем».
— К твоей дочери никто не пристает, Марсель, ты сам мешаешь ей жить. Ты грубиян и скотина… если не веришь мне, спроси ее… — сказал я, утирая лицо носовым платком.
Как вскинулся Марсель! Еще немного — и все бы началось сначала, если бы полицейские не скрутили его и не вывели на улицу. Мерседес трепетно пожала мне руку и выбежала вслед за отцом.