— А меня ни один выползок из самого грязного гузна.
Красавчик протянул руку, чтобы схватить меня за рубашку, но я хлестким шлепком отбросил ее. На ссору сбежалась вся бригада. Красавчик и я стояли друг против друга на дороге. Солнце слепило, и сквозь пот и пыль я с трудом различал дрожащую, искаженную злобой улыбку Красавчика. Не думаю, чтобы у него была особая охота драться, скорее всего, он рассчитывал усмирить меня одним своим видом циркового укротителя. Но я на всякий случай точно рассчитал, куда ему врезать, чтобы вмиг уменьшить его притязания. Наступил момент какой-то нерешительности. Я ощущал вокруг себя лихорадочную возбужденность. На полях стояла полнейшая тишина. Казалось, все вокруг погрузилось в сонливость. Внезапно что-то прозвенело — так звенит в броске гремучая змея, — затем раздался сухой треск раскалывающегося надвое кокосового ореха. Воздух прочертила крохотная фигурка Куате, который одним прыжком вскочил на плечи Красавчика. Обхватив его шею ногами и руками, подобно паутине, Куате резко и точно стукнул его консервной банкой по голове. Красавчик даже не успел сообразить, кто его ударил. Шляпа с него слетела, русые волосы разметались, наполовину закрыв лицо, залитое кровью. Он согнулся пополам и рухнул вместе с сидящим на его плечах Куате. Тот продолжал нещадно избивать его, причем все без исключения удары приходились по лицу. Упершись коленом в землю, одуревший Красавчик молил о помощи и делал нелепые попытки освободиться от терзавшего его хищного зверька. Его окровавленная физиономия, разбитый нос и вздувшаяся, словно пасхальное яйцо, лиловая шишка на затылке вызывали во мне что-то похожее на жалость. Красавчик ползал на четвереньках, пытаясь стряхнуть противника. Куате ударом колена в лицо опрокинул его навзничь. Зубы его лязгнули подобно маисовым зернам в ручной мельнице. Тут подбежали дружки Красавчика, шоферы грузовиков, и кинулись на Куате. Мы, в свою очередь, набросились на них, и завязалась жестокая схватка. Дрались ящиками, камнями, веревками. Сколько длилась эта схватка — точно не скажу, потому как некоторое время сам провалялся без сознания, получив здоровенный удар по голове. Кончилась же драка, как я понимаю, либо потому, что все устали, либо из-за жары, ну и, конечно, потому, что плантаторы были в нас слишком заинтересованы. Старик, который был главным начальником, вечером произнес перед нами речь, пообещав забыть все, если впредь мы станем вести себя смирно и подчиняться распоряжениям его помощников. Мы ничего не обещали, но он почему-то счел себя удовлетворенным. Мы были все в синяках и ссадинах. Спина у меня ныла, голова кружилась. Левая рука была повреждена и ужасно болела. Красавчик исчез. Куате, казалось, совсем отошел от потасовки. Он был просто великолепен.
— Я прикрыл голову обеими руками, когда они на меня набросились, подставив им локти и бока. Правда, какой-то мерзавец саданул меня в живот так, что я чуть не окочурился.
Остальные хранили молчание… Под усталостью, под болячками и синяками, под пустыми взглядами, какими посматривали мои товарищи на дорогу и на хутора, утопавшие в каштанах и грушах, чувствовалось скрытое удовлетворение. Мы возвращались, как футбольная команда после тяжело доставшейся победы. Что-то заставило нас драться рука об руку, и мы чувствовали, что это что-то объединяет нас, хотя никто не смог бы объяснить почему. Я облокотился на борт грузовика и полной грудью, с наслаждением человека счастливого и ублаготворенного вдыхал прохладный вечерний воздух, пропитанный запахом лимонов.
В последующие дни в жизни фермы произошли весьма существенные изменения. Куате, я, колумбийцы, аргентинец и несколько человек из Центральной Америки, участвовавшие в драке, были как «смутьяны» искусно изолированы. Из нашего барака исчезли мексиканские беженцы, которых, замечу мимоходом, аргентинец с первого же дня хотел организовать в профсоюз, и вместо них в барак прибыла странная группа, состоявшая в своем большинстве из профессиональных бродяг, которые после уборки урожая должны были направиться в Лос-Анджелес и там тайком сесть в скотный вагон ночного поезда и ехать куда-то дальше. Люди опасные, без каких бы то ни было устоев. На нас они смотрели с полнейшей невозмутимостью, но в их медлительных, каких-то идиотичных движениях и мимике чувствовалась затаенная угроза.
— Такие убивают за корку хлеба, — говорил аргентинец, — насилуют, похищают людей, курят марихуану, срывают забастовки, идут в клакеры к кинозвездам, бегут в первых рядах линчующих. Паршивый народец, одним словом.
Бродяги относились к нам с немым недоверием; они присутствовали при наших яростных спорах о будущем латиноамериканских стран, не понимая или делая вид, что не понимают, о чем мы говорим. По вечерам играли в карты. Они своей компанией, мы — своей.