Куате вытащил груду измятых бумажек, потом еще одну, затем отдельные купюры по десять, пять и одному доллару. От стал считать деньги, как считают маисовые лепешки в кафе.
— Дюжина билетов по десять долларов, две дюжины по пять… — Он слюнявил пальцы и считал, считал. — Мы выиграли четыреста семьдесят восемь долларов с помощью твоих нескольких жалких центов. Чтобы заработать столько на поле, нам нужно было бы нагрузить по меньшей мере несколько железнодорожных составов. Поделив на двоих, мы имеем…
— Нет, так не пойдет, Куате. Выигрыш твой. Я в лучшем случае изображал белого слона.
— Послушай, я всерьез обижусь. Мы ведь люди свои.
У Куате было при этом такое насмешливо-простодушное и чуть жуликоватое выражение лица, что мне стало стыдно за неуместную свою щепетильность. В его сверкающих глазках таилась какая-то особая, непонятная мудрость, и, быть может, вот эта-то непонятность и восхищала меня.
— По всей справедливости тебе причитается ровно половина.
Пришлось согласиться. Мы шли по середине дороги подобно странствующим цыганам, с куртками через плечо и пожитками в руках. Так мы дошли до дороги номер пятьдесят, «проголосовали» и на попутном грузовике, через Вальехо, двинулись в Сан-Франциско.
Небо затянулось тучами, и мы почувствовали морскую сырость. Дорога от поворота к повороту становилась все шире. Вдали высились гигантские трубы. Это были маслоочистительные заводы Мартинеса, Вальехо и Ричмонда. Сверкнули огромные алюминиевые цистерны, перекрещенные черными трубопроводами. Проезжаем мост Каркинес через реку Сакраменто. Впереди, в тумане, угадывается висячий мост «Золотые Ворота», лежащий словно меч крестоносца на плече морского пролива. Южнее наброшенный на зеленые холмы белый город — Сан-Франциско. Сквозь темные тучи просачиваются золотисто-гранатовые лучи, зажигающие нимбы над макушками холмов. Возникает, подобно коралловой колонии, нагромождение разноцветных домиков, которые подмигивают нам своими окошками, подсвеченными вечерним солнцем. Кокетливо подмигнув, они тут же исчезают за пеленой плотного тумана. Короткий переходный миг — и наступает темнота. Зажигается огнями Оклендский мост, он вздымается из воды среди молов и причалов, нависает над водным пространством гигантским птичьим крылом и внезапно обрывается где-то в воздухе. Продолжение его съедает туман. Это волшебная лестница из оранжевых, красных и зеленых огней, разом сбрасывающая бегущий по ней поток автомобилей куда-то в пустоту. Только уже напротив острова Тесоро мы обнаружили ту часть моста, которую скрывал туман. Во всем чувствуется присутствие океана, плотного и зеленого. Мы видим неприступные стены Алькатраса, прожекторы и морские валы, штурмующие крепость, набрасывающиеся на скалы и пятнающие своею пеной зарешеченные тюремные окна.
Встреча с Сан-Франциско будит во мне те самые чувства, которые я испытал, впервые увидев Мерседес. Что-то, порождаемое холодным сырым ветром, растрепанной морской пеной, парящими чайками и корабельными мачтами, миганием маяков; что-то, порождаемое сумеречным светом, видом холмов и причалов, звуками порта, напоминающими о далекой моей родине, вселяющими веру в предстоящую с ней встречу. Мчусь по городу, сгорая от нетерпения. Дома окутаны красным заревом. Грузовик быстро пересекает Рыночную улицу, разбрызгивая грязь, проскакивает между пустынными ларьками и павильонами рынка и, сигналя, несется к причалам. Мы сходим. Не слушая болтовни Куате, я иду по Бродвею, взбираясь все выше и выше по холмам, спеша на нечаянное свидание.
Не всякая прямая является финишной
Похоже, что за недолгое мое отсутствие спрос на меня повысился: Марсель разыскивал меня, чтобы убить, а мой земляк Идальго — чтобы превратить в богача. Все это нарассказала мне Мерседес, и, как вы легко поймете, намерение Идальго показалось мне куда более привлекательным.