— Спокойно, дружище, ничего страшного с тобой не стряслось. Что? Не признаешь в своих новых хозяевах земляков?
Гонсалес навострил одно ухо, поднял серебристую голову и посмотрел на меня широко раскрытым глазом. Потом издал звонкое ржание и хотел почесать голову о мою руку. Бесстыдник узнал меня! Однако, неумеренный даже в ласках, он резким ударом сбил меня с ног. Удивленный столь неожиданной реакцией на оказанное мне внимание, Гонсалес отпрянул назад, непонимающе воззрившись на меня. Я, например, убежден, что со стороны Гонсалеса это было лишь проявлением самой искренней симпатии земляка к земляку.
Завершив сделку, мы долго жали руку прежнему хозяину и обменивались любезностями и добрыми пожеланиями. Начиная с этого момента моя роль в жизни Гонсалеса стала сводиться к формальному минимуму. А вот для него и Идальго наступил период сложных и порой очень тонких отношений. Надо было дать понять Гонсалесу, что смена хозяина — это не просто изменение распорядка; он должен был уразуметь, что отныне его судьба накрепко сплетена с нашей; если проваливаемся мы, то неизбежная гибель ждет и его. Сумеет ли он все это понять? Понять ответственность положения? Ибо, в сущности, вопрос шел о жизни и смерти.
— Ты понимаешь это, дружище? — говаривал я ему в моменты горестных раздумий. — Если не выиграешь, не будет еды. Вернее, ты сам превратишься в еду, ибо мы продадим тебя в цирк или зоопарк на съедение хищникам. Когда бы мы жили у себя в Чили, на поражение можно было б начхать. Сам знаешь, настоящие друзья никогда не предадут. В крайнем случае тебе бы пришлось волочить за собой хлебный фургон, коляску, или повозку, или уж на самый худой конец — похоронные дроги. Но здесь, в этой стране, — нет, золотце мое! Здесь жизнь жестокая и тяжкая. Тут разок промахнись, и тебе конец. Вмиг пустят на мясо. Заруби себе на носу: или труп, или чемпион. Тут середины не признают.
В сущности, я не врал. В самом деле, что бы мы делали с бесполезной лошадью? Рассчитывать на неопределенное будущее мы не могли. У нас не хватило бы денег додержать Гонсалеса даже до следующего сезона. Отправить его в Тихуану, в Мексику? На кой черт? Там выиграть тоже не проще. Гонсалес должен был понять раз и навсегда: победа или смерть. «Убеждением или силой» — как гласит девиз на одном из гербов. И Идальго больше действовал силой, нежели убеждением. Не знаю в точности, что он такое проделывал, но могу догадаться. Прежде всего он начал приучать Гонсалеса не «рвать» с места в карьер, но бегать по определенному плану. Во-вторых, он постарался искоренить в Гонсалесе леность или безразличие. Идальго, который в юные свои годы был чемпионом по работе с лошадьми на ипподроме в Чили, приучал Гонсалеса брать спокойный разгон до начала прямой; не давая ему сбиться с ноги, он выводил коня на середину дорожки и, подхлестывая, заставлял ускорять бег, как бы выравнивая с невидимыми соперниками. Не знаю, с помощью ли хлыста или более академических убеждений, но Гонсалес стал постигать, что́ от него хотят. Он и на самом деле оказался способным учеником. Вначале он бежал спокойно, как бы разрешая другим лошадям обойти себя на несколько корпусов, и, несмотря на понукания, неспешно озирался вокруг, но, выйдя на прямую, Гонсалес, не дожидаясь подбадривания со стороны Идальго, выкладывался целиком.
Я только раз видел его тренировку, да и то по настоянию самого Идальго, который счел своего воспитанника готовым к первому испытанию. Я пригласил с собой Мерседес. Мы выехали из Сан-Франциско на рассвете и прибыли в Сан-Бруно, когда туман еще не рассеялся. Над сероватыми испарениями вздымаются высоченные эвкалипты, окропленные капельками росы. Из конюшен и загонов доносятся смутные голоса. Мелькают служители и жокеи в грубых куртках из шотландки и шапочках с козырьками, надвинутых по самые уши. Они идут, потирая руки и звонко пристукивая забрызганными грязью сапогами. Ветерок доносит запах горячего кофе, смешанный с едким запахом кожи и дегтя. Меня волнует этот еще какой-то полусонный мир, который таинственно копошится в утренней туманной дымке. По сверкающей от росы булыжной мостовой проплывают огромные конские тени, фыркая паром.
Когда мы пришли, Идальго был уже наготове. Одним прыжком вскочил он в седло и шагом пустил Гонсалеса к скаковой дорожке. Мы следовали сзади на близком расстоянии. Потом устроились недалеко от финиша. За нами пустыми сотами громоздились трибуны «Танфорана». Ливень промыл их, придав блеск цементному покрытию и железной арматуре. Сиденья казались геометрически организованными разверстыми могилами, охраняемыми душами отсутствующих игроков и болельщиков. Мерещилось, что эти бесплотные двойники вот-вот заверещат неземными голосами. Дорожка была окутана густым туманом. По цокоту копыт проносившихся рысью или галопом лошадей можно было догадаться, что сегодня здесь тренируется не один Гонсалес. Неподалеку от нас слышались комментарии вполголоса. Какая-то лошадь мелькнула в тумане, будто лодка, затерянная в море. Пустующие трибуны отразили цокот копыт. Затем воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. В рассветной мгле, в шляпах, надвинутых на глаза, и с сигаретой во рту, притаились тренеры; с хронометром в руках они всматривались в своих лошадей, полагая, что утренняя дымка надежно скрывает их профессиональные секреты от глаз ревнивых соперников.